Улыбка и слезы Палечка - [138]

— Многие из католиков не хотят идти против меня, оттого что любят нашу страну и желают ей счастья. Как писал недавно мой толстый епископ Йошт пани королеве: «Если в королевстве не осуществится единство народной святой церкви и римской, есть опасность, что исполнятся слова Священного писания о гибели государства, внутренне разделенного на враждующие части. То-то посмеялись бы чужестранцы и с каким бы удовольствием нас прикончили, разорвали бы нашу землю в клочья, от чего сохрани нас, боже!»

Епископы оломоуцкий и вратиславский не потеряли надежды вернуть меня в конце концов обратно в папскую овчарню. Они заблуждаются. Но прекрасно то, что не хотят наносить вред стране на радость чужеземцам!

Король насупился и долго молчал.

— Но понемногу пан Зденек и те, что с ним, разрушат королевство, которое я строил, как пчела соты. Мне никогда не было ничего дороже мира. Я миролюбивей других, справедливей других и правдивей не только потому, что так учил меня отец, но и потому, что я еретик! Пусть знают, что еретик может иметь добродетели, до которых им далеко! И вместе со мной всегда шла моя жена. Шли дети. Но дети теперь потеряны. Умерла красавица Катержина, дитя, которое, с моего согласия, увез венгерский король Матиаш. Уехала на чужбину Здена, строптивая, неугомонная, до самой душевной глуби похожая на меня. Да и остальных нет. Сыновья мне чужды и не будут моими наследниками. Я надеялся на Викторина, напрасно верил в Бочека, любил Индржиха, радовался рождению Гинека. Все — не такие. Особенно этот странный Гинек. В его возрасте я уже участвовал в битве при Липанах. А он все бегает за юбками. И мечу предпочитает книги о всяких любовных историях. Я не могу следить за ним, как мой отец в подебрадском замке следил за мной. И это очень плохо!

Уже обратили внимание на то, что пока я не был королем, так каждый год имел то сына, то дочь, а с тех пор нас будто кто сглазил. Пани Йоганка и с знахарками советуется, и с магистрами нашей Академии, — ничто не помогает. Пьет всякие противные травы, спит только на спине, разным другим мученьям себя подвергает — все напрасно… Видно, моя вина. Кровь у меня сделалась водянистой. Погляди на меня хорошенько. На что твой король похож стал!

Он с раздражением хлопнул себя по опухшему колену, протянул вперед свою обезображенную руку:

— Магистры-медики не знают, отчего мне хуже и хуже. У меня все время ужасные боли. Я молчу, чтобы об этом не узнал папа и прочие друзья наши. А то начнут кружиться вокруг моего кремля, как вόроны, дожидаясь, когда я освобожу престол святовацлавский. Узнай они, что я болен, может, оставили бы меня хоть немного в покое. С будущим мертвецом не считаются так, как с живой опасностью. А папа доживет до ста с лишним… Но я не хочу от них такого мира. Пускай ничего не знают до последней минуты. Кто меня ненавидит, пускай хоть боится!

Палечек улыбнулся королю. И король, жадно поймав эту улыбку, сразу опять повеселел. Позвал слуг, велел принести огня и собрать богатый ужин, достойный королевского посланца к бывшей королевской невесте. Приказал подать венгерского, присланного десять лет тому назад молодым Матиашем, буйным венгерским наездником, растоптавшим милую нежную Каченку… Тут король Иржи снова прослезился и, уйдя в воспоминания о покойной дочери, некоторое время молчал.

— Страшный это был год — шестьдесят четвертый, — продолжал он потом. — Мор свирепствует, и вдруг — посольство: сообщает, что умерла венгерская королева, наша Каченка! А этот Матиаш… Всеми дарами одарил его господь. Молодостью, красотой, умом, богатством, любовью народа… Венгрия… Какая богатая земля! Мужик может там валяться на печи месяцы, годы, — пшеница у него хоть на крыше, а вырастет. А он, Матиаш этот беспокойный, запускает глаза через границу и тайком выклянчивает у папы чешский трон!

Король опять улыбнулся и сказал, что хотел бы сегодня посидеть с Палечком подольше, может быть, даже за полночь, если тот не устал и не предполагает идти домой.

— Я у тебя здесь — дома, король, — ответил Палечек. — Мне другого дома не нужно.

— Пока я жив…

— Живи долго, король! — сказал Палечек, поднял стакан и посмотрел его на свет.

Вино заиграло как рубин.

— Господин де Фуа любит бургундское, — заметил Палечек. — И мне подавали фазана, фаршированного миндалем.

— Разлакомился там! — засмеялся король. — Наша говядина с пряностями, пожалуй, придется не по вкусу.

— Меня во Франции даже спрашивали, может ли это быть, чтоб у нас свинья в год съедала больше шафрану, чем в других местах человек за целый год. Вот что говорят у них там о нас.

— Помню, покойный Эней Сильвий, когда был здесь, у нас, и со мной ужинал, часто говорил, что у него язык горит. А я ведь всегда еще подкладываю себе пряностей.

— Но за границей пьют гораздо больше вина, — сказал Палечек. — Я сам видел и в Италии, и теперь во Франции.

— А мы любим пиво… Пан Матиаш охотно попил бы у нас пива. Пускай попробует! А я у него вина попью… И будем в расчете.

Король Иржи опять улыбнулся. Принесли ужин, и оба принялись за еду, беседуя о разных разностях. О погоде в это сырое и холодное время года, когда так легко простудиться, о новых полах, которые король велел сделать в шести залах, как он сказал, на случай танцев, об озорных пажах, о придурковатом рыцаре Иерониме, который по пьяному делу всегда заснет в карауле, а потом оправдывается — он, дескать, так долго на звезды смотрел, что в глазах потемнело.