Улыбка и слезы Палечка - [117]

Эти ваши боги — это у вас новое и прекрасное; папа ушел здесь вперед по сравнению с моим королем. Но право противиться насилию, право вести борьбу за образ мыслей и убеждений — это новое и прекрасное у нас, и тут, в свою очередь, наш король Иржи впереди папы Пия, кардинала Бессариона, всех докторов и епископов и всей папской консистории! Вы меня простите, но я думаю, мы тут выиграем. Ведь вы за этих богов и поэтов своих умирать не станете. А мы за свое дело — в полном смысле готовы.

Компактаты можно уничтожить. Но нельзя уничтожить нашего убеждения, что папе незачем вмешиваться в дела нашего королевства. Мой король допустил, как воин, ошибку, сперва отступив и теперь оказавшись вынужденным обороняться. Ему надо было сразу наступать! Он не должен был стремиться к одобрению со стороны папы, не должен был позволять, чтоб его короновали папские епископы! Он должен был посмотреть, как делают Сфорца и венецианские дожи, и сам возложить себе корону на голову или попросить об этой услуге Матея Брадыржа. Он был бы коронован своим народом и был бы королем благодаря собственной силе и славе своего народа. А получилось то, чего он не желал. Папа в нем ошибается, как всегда ошибался. Папа видит в нем тайного союзника. Ведь король должен быть союзником королей, — особенно короля королей, как говорит у нас один летописец по имени Жидек! Папа — человек неверующий или, во всяком случае, малой веры. И думает поэтому, что для нашего Иржика чаша и вера — внешние предметы, которые он может, когда ему вздумается, отложить в сторону, как старый плащ. Ни в коем случае! Чаша и вера — железные доспехи, которые приросли моему королю к телу, которых он не сможет снять до самой смерти, в которых он ходит уверенно и счастливо и в которых падет, славя господа. Папе хорошо говорить: «Народ сделает все, что захочет король». Прежде всего король никогда не сделает того, что угодно папе. Никогда не изменит чаше. А если б изменил, народ отступился бы от короля, так как счел бы его предателем своего святого дела. Поэтому тщетны всякие надежды на какую-то мировую между папой и королем, мировую, при которой папа ставил бы условия, а король бы их принимал. Нет, дорогой мой друг и доброжелатель, будет снова бой! Тяжкий, злой, беспощадный… Биться будут буллами, проповедями, посланиями, посольствами, книгами, песенками, стихами и — оружием. Снова христианский мир разделится, снова будут стерты с лица земли города и разрушены замки в моей возлюбленной, прекрасной стране. Снова восстанут чехи на чехов, брат на брата, снова в страну ворвутся чужеземные войска и будут оттуда изгнаны, снова название «чех» станет бранью и насмешкой. Снова прервется на месяцы и годы ученье в школах, закроются университеты. Снова мы уйдем в себя, как улитка в свою скорлупу, и не позволим, чтобы чужой ветер залетал к нам, через наши горы. И будем биться со всеми и против всех во имя господне — полные веры, что в конце концов с ним победим неминуемо…

Потому-то мне так тяжело расставаться с вами, с вашим небом, и солнцем, и всем, что здесь благоухает и манит прелестью погоды, миром, сладкими плодами знаний, музыкой стихов, стройностью мраморных статуй, красками картин. Знаю, что вашей земли больше уж не увижу. Не останется времени на поездки в Италию. Мы будем ездить в другие места и на иной лад, и за нами потянется едкий дым от сожженных городов и деревень. Опять, грохоча, помчатся во все стороны наши боевые телеги и высшим искусством станет уменье точить меч.

Синьор Антонио Марини, о котором я упоминал выше, — остроумный человек и ходит беременный великим и мудрым замыслом. Он хочет добиться, чтоб был создан союз королей и князей ради внутреннего мира среди христианских стран и борьбы против неверных. Я знаю, что наш простой, но даровитый король благосклонно относится к этой мысли и что он был бы самым лучшим и самым сильным полководцем против турок. Посмотрим, может быть, из этой мысли что-нибудь да выйдет. Но и тут опять то же условие: если на нас не будут глядеть как на еретиков и курия не станет вмешиваться в наши дела. Посмотрим, посмотрим, дорогой доброжелатель, и потом сделаем обоснованный вывод. Сейчас я пишу бестолково. Во-первых, у меня болит сердце и скорбит душа; во-вторых, мы спешим как угорелые.

Больше всего огорчений, пожалуй, у нашего канцлера. Он делал все, что мог, чтоб убедить папу. Папа верил ему, так как пан из Рабштейна был и остался верным сыном римской церкви. Но не пошел ему навстречу. Что это значит для пана из Рабштейна и наших единокровных братьев и сестер — однопричастников? Что их жизнь и достояние будут снова в опасности, что мир, так сердечно и твердо соблюдаемый, больше не будет соблюдаться, и страх и ужас вернутся во вновь отстроенные церкви и снова заселенные монастыри. Начнут опять выбрасывать людей из окон ратуш, а внизу будут ждать, подняв копья, и с хохотом и бранью ловить на концы этих копий тела членов магистрата, священников и монахинь. Объединятся папы-католики, объединится люд подобойный, и начнут друг с другом воевать. Города будут раздумывать и переходить нынче под власть одних, завтра под власть других. Пахарь оставит соху и превратит цеп в боевое оружие, натыкав в него острых гвоздей. На красивом большом белом коне выедет король наш из Праги и отправится добывать крепость за крепостью, город за городом. В нем увидят нового Жижку, хотя он желал стать новым Карлом IV. И будут одни любить его, а другие ненавидеть, и будет король спать в шатре и в покинутых избах, и здоровье его окажется подорванным, и дни его сокращены. И все это только потому, что папа со своими кардиналами живет во вчерашнем, тогда как наш король ушел далеко в завтрашнее… А сегодняшнее? Хоть плачь!