Улыбка и слезы Палечка - [115]
Марини весело улыбнулся понурым чешским посланникам, как будто этой запутанной тирадой посулил им наступление лучших времен и вечного мира.
Ян Палечек присутствовал на совещании, но упорно молчал. Француз нравился ему живостью своих движений, своим красноречием, изяществом мысли, вносившей в самые неясные вопросы нежданную последовательность и правильный порядок. Но в то же время он чувствовал, что француз не способен заглянуть в глубь той пучины, которая зовется чешской душой.
Потом он прошелся еще раз по улицам города. Подумал, что едва ли когда-нибудь еще их увидит. Под конец поднялся на Яникул и сел там на большой камень. Над головой у него цвели боярышник и ракитник, внизу перед ним был город, ставший прямо роковым для его короля и народа.
Опять прозвонили полдень на всех римских колокольнях, опять донесся до Палечка южный гам и шум с площадей и улиц. В облупившихся башнях собора святого Петра было что-то приземистое. «Наш святой Вит куда вдохновеннее», — подумал Ян, и его вдруг взяла тоска по Праге, по дому, по горам, которые видны из Стража.
Мимо прошла группа людей, говоривших не по-итальянски. И одеждой они отличались от богатых римлян или падуанцев. В ней были мужчины и женщины, и кроме того — не мужчины и не женщины, то есть монахи. Ян узнал в этих людях французов из посольства, несколько недель тому назад свидетельствовавших покорность папе.
Мужчины были в коротких камзолах на меху, какие носил Людовик XI поверх своего всегдашнего золеного исподнего камзола и всегдашних бледно-голубых штанов. На голове либо тарелкообразные шапки, либо нечто вроде охотничьего картуза с высокой тульей и предлинным козырьком, затенявшим глаза, которые у короля Людовика XI отличались особенно осторожным и недоверчивым выраженьем. У мужчин — длинные, спадающие на шею, завитые и надушенные волосы; у женщин волосы были скрыты под высокими остроконечными шляпами, с кончика которых спускалась на спину, доходя почти до самых пят, густая вуаль. Юноши имели на голове открывающие лоб очень высокие шапки, а одежду их составляли коричневые штаны в обтяжку и сшитый из разноцветных квадратов камзол с узкими рукавами. Все — и мужчины и женщины — изображали подчеркнутую изысканность и нежность, а монахи — набожность.
Все были настроены очень весело, громко разговаривали, смеялись, и было видно, что они ищут или уже нашли хорошую таверну, где подают хорошее вино и легко забыть обо всех важных задачах, стоящих перед королевским посольством.
Компания прошла мимо Яна, не обратив на него внимания. Но шедший последним остановился и снял свой смешной картуз. Ян ответил на поклон.
— Я вижу члена посольства чешского короля, если меня не обманывают мои глаза? — промолвил француз.
— Совершенно верно, — ответил Палечек.
Он назвал себя и свою должность. Чужеземец подсел к нему на камень и заговорил по-латыни:
— Я вижу, вы в печали. Так же, как все ваши. Я удивляюсь вам. Мы тоже любим победу и ненавидим поражение. Но вы свое поражение создали сами! Поглядите на нас. Мы пришли, увидели и, как Юлий Цезарь, победили… Вы, конечно, хорошо знаете римскую историю, сударь. Побеждают не по-вашему… Приходят, свидетельствуют папе покорность, заявляют торжественно и от всего сердца о послушании и верности папскому престолу; папа рад, что соблюдена форма, которою он в качестве поклонника Цицерона так дорожит, он вас благословит, вы две недели веселитесь в этом Риме — величественном и нищенском, цезарском и папском, а потом едете домой. Рассказываете своему королю, что все устроили. Король весело смеется и зовет вас на обед. Ах, наш король любит поесть! У него на кухне все время подвешены к потолку двадцать индеек и двадцать цесарок, гуси и утки, на столах потрошат речных и морских рыб, и мясник каждый день четвертует борова и вола! Кухня его имеет семь печей, и все они топятся непрерывно круглый год. Ну скажите мне, милый друг, чего ради быть королем, если не будешь досыта наедаться сам и кормить своих приятелей? Тогда уж лучше — в монастырь.
Но я не хочу обсуждать вопрос о преимуществах и неудобствах, связанных с королевским саном. Я хотел только сказать, что мы отлично поужинаем в Париже или в Плесси-ле-Тур, и король велит нацедить нам вина из лучших своих бочек. Потому что, имейте в виду, такое посольство — дело не шуточное! Потом мы разъедемся каждый к своему домашнему очагу или к своей должности, епископы — в свои епархии, монахи — и свои монастыри, а женщины — в свои постели, и будем дома, во Франции, по-прежнему делать, что нам вздумается, — все равно, обещали мы здесь что-нибудь, нет ли… Король прикажет Сорбонне не признавать его договоры с папой, епископы из страха перед королем будут молчать, и то, что мы добровольно позволяли нарушить — прагматическая санкция, — будет великолепно действовать и дальше… И ни королю, ни папе не будет до этого никакого дела… Я просто не понимаю, — тараторил французский доктор, не дожидаясь возражений Палечка, — как это вы принимаете все эти вещи так близко к сердцу и готовы из-за них развязать войну, как будто они угрожают вашему имуществу. Вот что главное: угроза имуществу! Мыслей не защищают мечом. Только имущество. Запомните это, милый рыцарь!
