Улыбка фортуны - [2]

Пародирует же Сергей Георгиевич бесчеловечную тупость сталинщины и ее наследия. Ведет он себя все время так, что она при своей страшности и внушительности предстает в своем естественном обличий — смешной и глупой. И он ни разу не преминет возможностью воспользоваться этим обстоятельством; когда — чтобы помочь товарищу по несчастью, когда — просто так, для удовольствия. Ибо, конечно, живет в авторе этой книги неугомонная и авантюрная жилка, которая тоже помогла ему пройти сквозь все страшные испытания с минимальным количеством физических и, тем более, нравственных потерь. Более того — помогала даже — если не понимать это выражение слишком буквально — жить в свое удовольствие. Так он, например, не мог отказать себе в удовольствии приобретать и читать самиздат, из-за чего прокуратура г. Москвы довольно неловко пыталась раздуть крупное дело, в орбиту которого — но никак не Сергеем Георгиевичем — было втянуто много людей, в том числе, как свидетель — и аз многогрешный. Это было, кстати, последним толчком, вытолкнувшим меня в Зарубежье. Как может видеть читатель, с новыми следователями Сергей Георгиевич обращался столь же уважительно, но и остроумно, как и со старыми. В этом ощущении страшного как смешного, в этом открытии смешной природы страшного, по-моему, и заключается секрет обаяния этой книги. Приятно сопереживать человеку, который не теряет внутренней свободы в обстоятельствах, специально придуманных для того, чтобы люди ее теряли. Читая ее, мы как бы освобождаемся. Впрочем, читатель почувствует это сам.

Наум Коржавин.

Степени свободы

Заключенный мечтает о свободе. Для него все те, кто живет по ту сторону колючей проволоки — «вольняшки». И вольнонаемные служащие, и солдаты, охраняющие лагерь.

Солдат мечтает о свободе, о жизни, не регламентированной жестким распорядком дня и различными уставами.

Наконец, обычный советский человек, не находящийся ни в заключении, ни в армии, часто так же не имеет возможности поступать, как ему хочется. Иногда это связано с нехваткой времени или денег. Иногда мешают другие не зависящие от него обстоятельства — прописка, обязательная работа в государственных учреждениях и т. п. Но чаще всего человек сам создает себе различные ограничения, стараясь не выходить из установившегося ритма условностей, и тем ограничивает свою свободу.

Я испытал все три степени «свободы» — был в заключении, солдатом и обычным человеком. Во всех ситуациях я, по мере сил и возможностей, старался не обременять себя различными табу и руководствоваться в своих поступках прежде всего собственными желаниями. Ведь желания чаще всего возникают по наитию, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Иногда они идут вразрез со здравым смыслом, но столь непреодолимы, что приходится жертвовать здравым смыслом. — И, как ни странно, именно такие поступки в дальнейшем оказывались единственно правильными. Не в этом ли заключается указующий перст судьбы?

В результате я чувствовал себя менее связанным в заключении и в армии, но меньше других ощущал свободу на воле. Формально обусловленные степени свободы не гармонировали у меня с внутренним ее ощущением. Низкая адаптационная способность, неумение и нежелание «жить как все», конечно, не способствовали созданию стойкого благополучия в жизни, но в трагических ситуациях позволяли отделываться не слишком большими потерями.

Мое нежелание подчиняться отдельным канонам в какой-то мере создало мне репутацию человека легкомысленного, на которого трудно положиться. Пусть читатель сам составит об этом мнение.

Я записал отдельные эпизоды своей жизни так, как они мне запомнились. А запомнились они, очевидно, так, как я их воспринимал.

Тревожное чувство

14 июня 1941 года я проснулся со странным чувством. Что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. Но от сна осталась фатальная уверенность — будет война и голод. Поделился я этой тревогой кое с кем из сверстников, но меня подняли на смех. Оказывается, в этот день в газетах было опубликовано заявление ТАСС, где как раз категорически утверждалось, что войны с Германией не будет. Зная, что оспаривать заявления прессы рискованно, я о своем чувстве больше не распространялся.

Может быть, мое радостное возбуждение (началось!) в день объявления войны 22 июня было вызвано реализацией предчувствия: «А все-таки я был прав!», но, скорее всего, причина заключалась в другом.

Я не был «нормальным советским школьником». В те годы многие взрослые могли быть недовольны советской властью: свежи были в памяти дореволюционные «мирные» времена, перед лазами стояли недавно перенесенный голод, «красный террор» и прочие «прелести» нового времени, но от подрастающего поколения теневые стороны советского режима тщательно скрывались.

Руководствуясь популярной в те времена поговоркой «ребенок — зеркало семьи», родители изо всех сил старались привить детям то, что спускалось по каналам (школа, комсомол, пионерия, пресса) «сверху», именовалось «чертами советского человека» и представляло собой безрассудную веру в справедливость действий партии и правительства, беззаветное обожание «отца народов» и готовность во имя первого и второго жертвовать собой и другими, включая самых близких (пример Павлика Морозова). Донос считался благодетелью, поэтому даже в школе процветало ябедничество, и я замкнулся в себе, предпочитая играть в одиночестве.