Ультиматум - [88]

Генерал отвернулся от окна: так неприятно было смотреть на изможденные фигуры солдат. Три недели назад это были совершенно здоровые люди, боеспособные подразделения, части, дивизии, армейский корпус, готовые к энергичному прыжку на Киев, а теперь их жалкие остатки тянулись по снегу, голодные и замерзшие.

Еще восемь дней назад, перед началом второй операции Манштейна по деблокированию, здесь имелись воинские части. Сегодня они практически существовали только на бумаге, так как без поддержки артиллерии и авиации, без достаточного количества боеприпасов и продовольствия они не были в состоянии осуществить прорыв.

Штеммерману хотелось вновь обрести ту почти детскую веру, которой он был преисполнен еще 8 февраля, когда Хубе заверял, что вызволит его из котла своими танками. Ему хотелось вновь обрести тот душевный порыв, который переполнял его вечером 9 февраля, когда он был в состоянии лично повести вверенные ему войска на Стеблев, показывая подчиненным личный пример. «Вперед на Лисянку!..» Теперь же он понял, что должен внять голосу разума. Правда, тогда возможность вырваться из котла казалась такой близкой. Однако уроки битвы под Москвой, на берегах Волги и на Курской дуге привели к тому, что он понял: русские не отдают того, что они однажды захватили, а верховное командование вермахта готово в любой момент пожертвовать даже целой армией, лишь бы только это не противоречило его «великим» планам.

Штеммерман понимал, что, являясь командующим окруженными войсками, он несет ответственность за судьбу обоих армейских корпусов, и несет ее не только перед Вёлером, Манштейном и ОКВ.

Штеммерман понимал, что на него в первую очередь ляжет ответственность за все жертвы, которые здесь будут принесены. На все времена его фамилию свяжут с этой битвой. И все будут пальцем показывать на генерала, который не нашел в себе мужества, чтобы принять условия советского ультиматума и тем самым спасти хотя бы часть подчиненных ему войск. Он дал возможность своим отдельным окруженным частям продлить сопротивление и тем самым добился некоторой отсрочки, но не больше. Теперь он должен откровенно признаться, что все возможные пути отхода для него отрезаны. Остался один-единственный путь, и этот путь вел в плен. К этому призывало его и письмо генерала Зейдлица.

Штеммерман посмотрел на часы. До начала совещания с командирами оставалось немногим более полутора часов. Нужно на что-то решиться, так как незадолго до полуночи войска должны начать движение. Привыкнув всегда действовать самостоятельно, генерал на этот раз почувствовал острое желание получить от кого-нибудь товарищескую поддержку. Все, чего он добился и достиг ранее, было мелочью по сравнению с тем, что ему предстояло сделать.

Но к кому обратиться? Полковник Фуке, его здравомыслящий и самый верный друг и советчик, не шел в счет. Их беседы наедине доказали, что Фуке не найдет в себе сил перепрыгнуть через собственную тень: он вежливо держался на расстоянии, не нарушая своих принципов. Не подходили для этого и два других командира. Более того, Штеммерман не мог положиться даже на своего друга Кристиана Фехнера. И хотя их связывало множество юношеских воспоминаний, генерал был достаточно умен, чтобы знать границы возможностей полковника Фехнера. Многие из подчиненных командиров охотно разделили бы со Штеммерманом последний кусок хлеба, но кто знает, на кого из них можно опереться в тяжелый момент? «Видимо, ни на кого!» — мысленно ответил сам себе генерал.

На столе лежал пистолет, только что вычищенный ординарцем. Генерал взял его, вынул магазин. В нем было девять патронов. Штеммерман подошел к вешалке, на которой висел ремень с кожаной кобурой.

Девять патронов. Генерал явно медлил. Для него лично достаточно было и одного патрона. Штеммерман сам удивился своему спокойствию и хладнокровию. Сунув пистолет в карман брюк, он одернул френч и подошел к телефону.

— Соедините меня с группенфюрером Гилле, — проговорил он в трубку.

Через несколько секунд он услышал голос Гилле. Без всяких подходов Штеммерман сообщил ему, что отклоняет план прорыва, и тут же изложил причину, почему он это делает.

Однако Гилле мешал ему говорить, то и дело перебивал, делал колкие замечания и, наконец, решительно заявил, что план, разработанный по его собственным предложениям, является единственно правильным и должен быть принят каждым опытным командующим.

Штеммерман, не теряя спокойствия, ответил, что цифры — упрямая вещь, что вопреки им не будет действовать ни один здравомыслящий человек, а потому лично он, Штеммерман, будет полагаться на них и собственный разум, а не на разум Отто Гилле.

Группенфюрер СС сразу понял, что Штеммерман вне себя. Генерал Штеммерман, который старался никогда не упустить возможности, чтобы не напомнить Гилле о том, что группенфюрер подчинен ему, теперь зашел, так сказать, в тупик со своей стратегией. Гилле решил, что настал час, когда он может сполна отомстить своему обидчику за все прежние оскорбления. Большего триумфа для Гилле не могло быть, чем подчинить генерала своей воле и дать ему почувствовать, что тот находится у него под сапогом.