Улицы гнева - [11]

Марта перевела Лехлеру эти слова. Лехлер оторвался от своих ногтей, посмотрел на раненого:

— Успокойте его, Марта! В четыре часа ему сделают операцию.

— Но до четырех он умрет!

— Ничего, выдержит.

Теперь уже заговорили все: их лишили пайка, они с утра не ели.

Лехлер, морщась, выслушал Марту.

— В четыре часа их накормят.

Переведя ответ Лехлера, Марта не назвала времени: ей стал понятен зловещий смысл срока.

Затем Лехлер пригласил начальника охраны в автомобиль. Машина остановилась у глубоких ям, где некогда строители завода гасили известь.

На обратном пути Лехлер по-прежнему молчал. Молчала и Марта. Она догадывалась, что предстоит сегодня.

Когда они были уже в его кабинете, он сказал:

— Идите домой, Марта. Вижу, вам не по себе. Справимся, пожалуй, без вас.

— Думаете, я из слабонервных? В конце концов, я служу...

— Воля ваша. — Лехлер усмехнулся. — Вы одна из тех немногих, которые не растворились в русской каше и в русском борще... — Его ободрило собственное остроумие, и он подумал, что вовсе неплохо было бы подогреть себя и переводчицу бокалом вина. Бокалом!.. В Павлополе нет бокалов. Но ничего, дайте срок, и этот городишко превратится в премилый чистенький городок, не хуже немецких.

Марта тем временем вышла во двор. На скамеечке сидели буфетчица с профилировки — вертлявая глуповатая девушка — и молодой жандарм из фельджандармерии.

Марта не ошиблась, жандарм напевал: «Солнце светит ярким светом, шум на улицах сильней...» Это все было слишком давно, в той первой, далекой жизни, которую прожила Марта с мужем на берегу Волчьей.

— Что поёшь? — спросила Марта приблизившись.

— Ничего, так... — ответил солдат, заметно смутившись.

— Что значит — «ничего, так»?

— Какой-то случайный мотив.

— За такие мотивы расстреливают. Встать!

— Яволь. — Жандарм вытянулся, щелкнул каблуками. — Я больше не буду, мадам.

— Почему знаешь эту песню? — спросила Марта, внимательно изучая парня. — А ты, девка, уши развесила. Не соображаешь? Конец песням, конец и Советам! Хочешь висеть?

Девушка заплакала:

— Ей же богу, Марта Карловна... Только так... знакомый мотив, честное слово.

— Почему немец знает эту песню? — Марта не унималась, хотя тон ее смягчился.

— Я — латыш. Учился в Москве, мадам. Приехал к матери в Ригу на каникулы — началась война. Меня забрали в немецкую армию, мадам.

— Ты будешь сегодня на Литейном в четыре часа? — Нет, мадам, не буду.

— Почему?

— Я не участвую... в этом. Не могу! — Он почти истерически выкрикнул эти слова.

— Я хочу, чтобы ты побывал там, — сказала Марта. — Потом расскажешь мне. Я никогда не видела этих ваших акций. Мне интересно, но страшно...

Парень диковато посмотрел на фрау. Говорят, есть дамочки, испытывающие наслаждение от этих подробностей. Он знает, что готовится сегодня на Литейном. Однажды под Львовом он впал в беспамятство, и с тех пор его перестали брать с собой, окрестив маменькиным сынком. Если мадам интересно, пусть идет сама.

— Grobian! Dummkopf![2]

… В три часа она опять забралась в машину вместе с Отто Лехлером. Тот не отговаривал ее, хотя сам был довольно мрачен. Он бы охотно взорвал жандармерию вместе с Экке и его бледиоглазьш переводчиком. Ведь это Экке, сговорившись с Гейнеманом, приказал Лехлеру контролировать акцию на Литейном.

Ровно в четыре часа дня всех обитателей лагеря охранники вывели из ворот и погнали к белым ямам.

Марта находилась довольно далеко, в машине. Но она видела, как торопили военнопленных, подгоняя их прикладами автоматов, как обреченные помогали друг другу передвигаться по своей последней стежке, слышала выкрики конвойных и затем глухие выстрелы, напоминавшие хлопки детского пугача. У белых рвов началась суета, выстрелы участились, людей сталкивали в ямы и пристреливали. На бровке рва метались живые, но конвойные полосовали их из автоматов и сбрасывали в могилы.

Лехлер с деланным спокойствием чистил ногти лезвием перочинного ножичка. На мизинце его левой руки сверкал ноготь-колосс. Это был своеобразный бюргерский шик — Лехлер дал зарок растить его до победы. Марта спросила как-то шефа: а что, если, не дай бог, война затянется? Лехлер улыбнулся. К весне ноготь наверняка будет ликвидирован. Браухич в бинокль просматривает улицы красной столицы.

Марта заметила, как дрожит рука Лехлера, как растерянно перебирают лезвия ножика его пухлые пальцы.

Стрельба у рвов стихла. Марту затошнило. Она схватилась за дверцу автомашины.

— Не надо туда, фрау... — Это сказал Шпеер. Лехлер между тем спрятал ножик, направился к ямам.

Марта снова услышала выстрелы, напоминавшие щелканье детского пугача.

В руке Лехлера пистолет вздрагивал и подскакивал: он добивал оставшихся в живых.

Потом над ямами вспыхнуло пламя. Марта видела канистры, которые вытаскивали солдаты из грузовика. Запах бензина, смешанный с запахом паленых волос и чего-то еще, трудно определимого, достиг Марты.

Когда Лехлер уселся в машину, Марта отодвинулась.

— Вы очень бледны, дорогая моя, — сказал Лехлер. — Напрасно поехали. Это мужская работа и не для слабонервных.

— Но, пожалуй, для любопытных. — У Марты дернулось лицо. Это, видимо, была улыбка.

— Вам тяжело переносить такое, — сказал Лехлер сочувственно. — Поверьте, и мне гораздо веселее работать с абразивами... Я рассказывал вам о прошлом. Но мы, немцы, в великом историческом походе. Мы расчищаем дорогу поколениям, и на этом пути нет места жалости. Мы должны быть тверды, как эта сталь.. — Он повертел свой ножичек со множеством лезвий. — В детстве меня считали слабым ребенком, фрау Марта. В ученических спектаклях я исполнял роли Изольд и Гретхен. Вы, к сожалению, были лишены прелести нашего воспитания. Нежный цветок, выросший на чужой почве, огрубел, простите меня. Сегодня, там, я благодарил всевышнего за то, что он придает мне силы. Восьмилетним я чуть не умер. У меня образовался вот такой живот — водянка... Я был приговорен. Спас счастливый случай. Некий фельдшер, клиент отца — отец мой был адвокатом — предложил: давайте я попробую его спасти. Надев резиновую перчатку, он стал пальцем массировать там, где надо, извините меня, фрау Марта... Произошло чудо. Я выздоровел. Моя мать уверовала, что провидение спасло ее сына. Мы зачастили в церковь, я стал петь. В белом облачении, как ангелочки, мы возносились на крыльях песни. Мы стали самыми набожными католиками во всем Кобленце. Все земное — но воле небес и с их благословения. Сегодня среди выстрелов я услышал хоралы. «Heilige Maria, Mutter Gottes, bitte fur uns jetzt und in der Stunde des Todes, amen...»