Улица вдоль океана - [69]

— А не обманываешь?.

— Зачем обманывать? Хоть сегодня бы в загс. Вадя бы в райцентр на ЗИЛе прокатил, свадьбу бы в ресторане отплясали. Ох, и шуму было бы! — весело говорила Маша. — Жаль, законная у тебя и у меня законный!

Спирин приумолк. Сидел, нагнув большую голову, смотрел под ноги. Потом сказал:

— Ты бы мне правду открыла: почему от него уехала?

— А разве я неправду? — удивилась Маша. — Пил он по-страшному.

Спирин с сомнением покачал головой:

— Кто ж теперь, не пьет?

— Да вы, например. Я в артели бутылки за лето не видела.

— Промывка, — вздохнул Спирин, — Кончится сезон — все шалманы в райцентре ходуном заходят.

— А вот мой бросил! — похвалилась Маша, — В последнем письме пишет: слово держу, с Вовиком в кино ходим. Ох, Авдейка, не доживу я у вас. Хоть сегодня бы улетела. Приедет Пряхин — буду договор расторгать.

Прошло две недели, и от Машиной веселости ничего не осталось. Едва заслышится в тайге шум машины, она выбегает из домика и ждет, пока подъедет Вадя. Он еще из кабины машет рукой: ничего, мол, нет. Потом спрыгнет на землю, возьмет с сиденья сумку с почтой, встряхнет, скажет:

— Опять весь груз Спирину. А писем сегодня никому нет.

Сегодня — никому, а через два дня привозит Вадя целую пачку писем.

— Опять тебе нету, — скажет выбежавшей к машине Маше. И подмигнет. — Не горюй, напишет.

Но единственный перестал писать — как отрезал. Маша ходила сама не своя. Уже не кричала «мужья, завтракать», на шутки не отзывалась.

Гришка-цыган зачастил к ней с картами. Как только Маша одна в домике, Гришка тут-как тут. Мина у него такая печальная, сочувствующая. Вздохнет раз-другой, спросит:

— Ну что, гадануть тебе?

— Погадай, Гришенька, погадай, — просит Маша.

Гришка веером размечет по столу карты, посмотрит внимательно, зацокает языком:

— Ах, черт тебя дери, никаких перемен не вижу! Да ты сама смотри, это что? Семерка пик, видишь? По новой водяру дует. Ну, жук он у тебя! Теперь — с кем дует? Короля бубен видишь? Короля крестей видишь? Баб ни одной, мужское общество гуляет. Ах, черт тебя дери, что такое в ногах? — горячился Гришка, — Опять десятка пик? Ну, гуляют, па-ра-зи-ты.

Сто раз бросал Гришка на картах, сто раз выходило, что сорвался единственный, не держит слово.

— Пошли ему письмо, дай срок по новой, пускай по новой исправляется, — советовал Гришка. — А уехать — брось думать.

Что делать будешь, корыто слез лить?

Маша писала единственному по два письма в день, отдавала Ваде, Вадя увозил на почту. Но ответов из Владивостока не поступало. Вся артель обсуждала такое непонятное поведение единственного, и каждый советовал Маше то же, что и Гришка-цыган: продлить ему срок испытания, пусть помается в одиночестве, в конце концов почувствует, исправится.

И тут произошло событие, которого никто не ждал.

Утром Маша вышла из домика с перевязанной шарфиком щекой. Спустилась с крылечка, прошла под лиственницами до палатки, где жил Вадя, вызвала его и потребовала, чтоб вез ее в поселок к зубному.

Все утро она варила и жарила, наготовила еды дня на три. После обеда надела вместо халата платье, поверх него — вязаный жакет и уехала с Вадей.

Вернулся Вадя, когда шла ночная пересменка. Вошел в домик. За столом молотили ложками по мискам. Гришка-цыган торчал у плиты за повара. Вадя кашлянул, моргнул и сказал:

— Словом, доигрались. Маша на материк улетела. Никакие у нее зубы не болели.

— Как на материк?! — не поверил Спирин.

— Сходила на почту, и все открылось. Там мне и сказали: ее не жди, к самолету уехала. Я до этого весь поселок обегал — куда, думаю, пропала? — Вадя достал из кармана телогрейки две увесистые пачки писем, положил на стол: — Вот такие пироги.

Бригадир Мишуня Волков с досадой хватил себя кулаком.

— Говорил, не заводись, ребята, с письмами! Куда их теперь?

— Черт тебя дери, корыто слез получается! — взгорячился Гриша. — Надо письма бегом посылать, ее — мужу, его — жене. Кино получится — вдвоем читать будут!

В дверях стоял Володька Коготь, слушал.

— Эх вы душонки бумажные, — сказал он, багровея. — Гад ты, Спирин, а еще ухлестывал за ней. Такая твоя любовь бумажная?

— Какая любовь? — вылупился на него Спирин, — Я ее хотел до конца промывки удержать, меня Пряхин просил. А с письмами промахнулись, это факт. Лучше бы они переписывались, а так у нее подозрение закралось.

Володька повернулся и ушел. И так хлопнул дверью, что домик содрогнулся.

Назавтра явился Пряхин, объехал на «газике» все понуры, всем сказал: повара не ждите, сами устраивайтесь, раз такое натворили с письмами.

В тот же день Володька не вышел на смену. Гришка-цыган, выскочивший на рассвете по нужде из палатки, видел, как Володька уходил с ружьем в тайгу. Вернулся он через двое суток. Бригадир взялся прорабатывать его.

— Пошел ты, — сказал, ему Володька. — А она, дуреха, еще мужьями вас называла! Разве вы люди?

И как-то тоскливо-тоскливо стало в артели. Спирин ходил как потерянный. Сядет на пень, раскроет тетрадку, уткнется в нее глазами. Подымется, перейдет на крыльцо, опять развернет тетрадку. Опять подымется, побредет в гущу деревьев.

А тут еще с Гришкой-цыганом приключилась беда: потерял на съемке колечко. Отбивал золото с решетки, тряхнул решетку, колечко взблеснуло и соскользнуло с пальца. Перерыли всю колоду — нет, как не бывало. Мелочь в колоде лежит, самородки с ноготь лежат, а колечко черт унес. Гришка хватался за голову, чуть не плакал.