Улица Сапожников - [28]

— Завоешь, — сказал Ирмэ.

— Как думаешь, Ефрем, — сказал Хаче, — скоро выйдет мир?

Ефрем почесал бороду, подумал.

— Как те сказать? Мне сдается — не скоро. Мириться нашему теперь расчета нет, понимаешь? Столько воевал, такую силу положил, а немец отхватил полгосударства — и вот те! Нет. Покуда народу хватит — он еще повоюет.

— А народу-то хватит? — сказал Хачс.

— Хва-тит, — протянул Ефрем. — Россия, брат, страна большая. Поди, в одной нашей губернии народу-то сколько, а таких губерний в России — не сосчитать. Гвардию положили — казаков двинули. Казаков покосили — сибиряки пошли. А нашего брата, пехотинца, так того и не считают. Что такое пехотинец? Тьфу! Как батька пишет, — Ефрем посмотрел на Хаче, — отступают теперь паши или на месте стоят?

— На месте стоят, — сказал Хаче.

— Нет этого хуже, как на месте когда стоят, — сказал Ефрем. — Когда наступаешь или отступаешь, так думаешь: к концу дело. А на месте стоишь — только смерти ждешь. Лежишь и чуешь — гудит! Шваркнет, думаешь. Пролетел! Ну, значит, другого жди. Нет, думаешь, отсюда-то уж не выйти. Разве что ногами наперед.

— Вышел же, — сказал Ирмэ.

— А это видал? — Ефрем покосился на пустой левый рукав. — Не вышел — вынесли. На носилках вынесли. Оттуда, брат ты мой, мало кто сам-то выходит. Ох, народу положили! Может, мильон! И все наш брат, крестьянин. Господа — те не очень-то суются наперед. Приезжали такие, в шубах, шапки меховые. Гостинцы привезли, махорку, рукавицы. Ну, ладно. Ходят это они по окопу, сюда поглядят, туда поглядят — нравится. А время тихое. Тут кто-то из наших возьми да пальни раз в воздух. Они — «немцы!» — и бегом. Смеху было.

Ефрем говорил и глядел в поле. День был тихий, ясный. Дорога видна была далеко, до самого леса. И по дороге — взад-вперед — ходил человек в солдатской шипели, в австрийских буцах. Ходил и оглядывался на местечко, на кузню.

— Ждет кого, — сказал Хаче. — Не ваш, застенковский? — спросил он Ефрема.

— Не, — сказал Ефрем, — незнакомый. Дезертир, верно. Их тут ныне много ходит. Я намедни, как из Рядов шел, встретил их у Самодумок, человек семь. Сидят это в овраге, хлеб жуют. «Куда, — говорю, — земляки?» — «Часть свою ищем. Мы свою часть потеряли». А по глазам вижу — врут, — дезертиры.

— За такое дело — ой! — сказал Хаче. — По головке не погладят.

— Э, брат! — сказал Ефрем. — Терять-то нечего. Все равно один копец. А то хоть погуляет, а другой, глядишь, и до дому добрался. Сейчас-то оно к зиме, в деревне все одно делать нечего. А к весне многие уйдут. Лови. Стреляй. Все равно уйдут. Глянь-ка, — оживился он, — пропал солдат-то!

Верно, солдат пропал. Он, должно быть, заметил, что на него смотрят, свернул с дороги, прошел немного и вдруг пропал — лег он, что ли? Дорога опустела. Только вороны сидели на телеграфных столбах и громко каркали. Над ними было небо, чистое и голубое. По небу ходило солнце. А вдали синели леса.

Пришел Эле. Он принес Ирмэ обед: в горшочке немного супу, а на тарелке две картофельных котлеты, поджаренные на постном масле.

— Ну, что скажешь? — встретил его Хаче.

— Дай копейку, — сказал Эле.

Хаче захохотал.

— Так! Сказал! А тебе зачем?

— А крючок куплю.

— Крючок? Какой крючок?

— А рыбу удить, — сказал Эле. — Плотву.

— Верно, — сказал Хаче. — И маленькая рыбка лучше большого таракана. Факт.

Ефрем встал.

— Так к завтрему, значит? — сказал он.

— Приходи часов в пять, — сказал Хаче, — будет готово.

— Ну, прощай.

— Прощай.

Ефрем ушел.

— Испортили мужика, — тихо сказал Хаче. — Ведь какой был работник! А теперь, как вернулся, — деревенские сказывают, — лодырь, пропойца. «Отвык я, говорит, от работы. Куда мне, говорит, такому работать? Вот и шляется — от кузни к лавке. Думаешь — ему сошник к спеху? Просто, посидеть зашел. Скучно ему, деваться некуда.

— С батькой-то оно хуже, — сказал Ирмэ, — совсем, знаешь ли, никуда.

— Меер просил табаку, — сказал Эле.

Ирмэ дал ему пару медных монет.

— Купишь по дороге, — сказал он.

— А крючок, так и быть, завтра куплю, — сказал Хаче. — Ладно?

— Ладно, — важно сказал Эле. — И леску купи. Большую.

— А парень-то — не дурак, — сказал Хаче. — Поел, Ирмэ?

— Поел. — Ирмэ сунул Эле горшок и тарелку. — На. Двигай. — И пошел в кузню. Но Хаче остался стоять у двери. Стоял, смотрел в поле. Потом сказал:

— Опять он.

— Кто? — сказал Ирмэ.

— Солдат.

Ирмэ выглянул. Да, по дороге к кузне не спеша шел тот же солдат в австрийских буцах. Это был человек небольшого роста — рыжая борода, черные усы, а лицо — темное. Он прошел мимо кузни задумчиво, не поднимая глаз. И вдруг остановился. Постоял, посмотрел на кузню и молча поманил кого-то пальцем. Ребята оглянулись — никого, ни души. Только вороны сидели на телеграфных столбах.

— Нас он, что ли? — тихо сказал Ирмэ.

— А то кого же? — сказал Хаче, но не двинулся с места.

— Где-то я его уже видал, — сказал Ирмэ. — Не припомню где, а лицо знакомое.

Солдат подошел поближе и опять махнул рукой.

— Что за чорт! — сказал Ирмэ. — Чего ему?

— Шинельку загнать, — уверенно сказал Хаче, — или сапоги. Знаю я их, бродяг.

— Не то, — сказал Ирмэ. — Не то, Цыган. Что-то тут другое. Эй, ты! — крикнул он. — Чего надо?

Солдат подошел совсем близко. Он смотрел на ребят и улыбался.