Улица Сапожников - [25]

Был пятый час. Зной спадал. За мостом видны были Ряды: крыши и крыши, над крышами, выше крыш — церковный крест и темный остроконечный — в два яруса — купол синагоги. А под мостом — ровная, спокойная гладь Мереи.

Ребята лежали на краю холма и хмуро глядели на мост, на реку, на Ряды. Не везет-то как, а?

— Да-а, — сказал Неах. — Повоевали. Вспомнить тошно.

— Как же… ты… рыжий кот?.. — проговорил Неах. У него еще дергалось лицо, и говорил он с трудом.

— А вы то что? — сердито сказал Ирмэ. — Сами дрыхать, а мне — гляди? Ладно!

— Мы не с-спали, — сказал Алтер. — Мы т-так…

— Не спали. Как же! — проворчал Ирмэ.

Симон вдруг засмеялся.

— А здорово ты его двинул, — сказал он Хаче.

— Это Семена-то? — сказал Хаче. — Ничего.

— А Неах Моньку-то, а? — сказал Алтер. — Д-думал — убьешь ты его, ей-б-богу.

— И убью! — процедил Неах.

— А поглядели бы на Файвела! — сказал Ирмэ. — Помереть!

— Рожа-то вытянулась, — сказал Симон. — Ясно.

— Плюнуть бы ему в рожу, — сказал Ирмэ.

— Чего не плюнул? — сказал Хаче.

— Да так. Некогда было.

Ребята повеселели.

— Вот что, орлы, — сказал Симон, — пошли купаться. Ясно?

— Пошли, — сказали ребята.

На самом берегу — ноги в воде — сидел толстый паренек, но имени Цалэ, по прозвищу — Балда. Он ничего не делал. Сидел, глядел на воду, вылупив глаза, рот разинув до ушей. Должно быть, сидел он так уже давно.

Ирмэ подошел сбоку и быстро сунул ему в рот кулак.

Паренек повернул голову, увидал Ирмэ и обрадовался.

— Го, — сказал он, — рыжий.

— Здорово, Балда! — сказал Ирмэ. — Что слыхать?

Цалэ подмигнул.

— Попало?

— Ты откуда знаешь? — сказал Хане.

— Я-то все знаю, — сказал Цалэ. — И что вас, дураков, в кутузку засадют — тоже знаю. Монька говорит: «Всех, говорит, упеку».

— Хвалилась корова волка съесть, — проворчал Симон.

— А твой-то опять Гутэ лупил, — сказал Цалэ Неаху. — Ох, лупил. Оглоблей.

Неах не ответил, промолчал.

— А Нафталке-то ногу сломал, — сыпал Цалэ. — Полез, понимаешь ты, в погреб, оступился, — хрясь — нога пополам. А к Сендеру теща приехала. А у Ерухема собака ощенилась…

Ребята хохотали.

— И верно, все знает, — сказал Хаче.

— А Лейке-то с петли сняли, — продолжал Цалэ. — «Наше, говорит, на войну берут, а мне, говорит, подыхать? Не хочу». А Герша-сапожника стражники загребли..

— Врешь, — сказал Ирмэ, подступая к Цалэ.

— Ну? Вру? — обиделся Цалэ. — И к Лейбе было пришли, да тот-то пронюхал и — ходу. «Где Лейбе?» — «Нету Лейбе».

Ирмэ потянул Алтера в сторону.

— Слыхал?

— Думаешь — С-Степа?

— А то кто?

— Да-а, — Алтер вздохнул.

— Наделали мы с тобой делов, — сказал Приз — Убить мало.

Они шли вдоль берега, медленно удаляясь от местечка. Ирмэ цыкал зубом, ворчал что-то. Алтер уныло плелся позади. Шли и шли. Уже Ряды остались далеко, близко в ложбине уже маячили хаты Глубокого и виден был колодезный журавль.

Вдруг раздался звон. Звон был частый, тревожный. «Бом-бом. Дзинь-дзинь», в Рядах звонили колокола. — Ребята остановились, послушали. Потом Ирмэ крикнул: «Пожар!» и побежал к местечку. Алтер — за ним.

Они бежали по узкой тропе. По обе стороны рос лен. И вдруг — прямо впереди — ребята увидали человека. На полянке, в траве, раскинув ноги, лицом уткнувшись в землю, лежал человек в белой рубахе и синих штанах.

— С-Степа! — сказал Алтер.

Пригнувшись, неслышно ступая босыми ногами, Ирмэ стал осторожно подбираться к полянке. Пройдет шагов пять, остановится, смотрит. Степа? Нет, будто но он. Будто не Степа. И опять — почти ползком — еще два-три шага. И станет, смотрит. Нет, не Степа.

Должно быть, тот, на полянке, почуял ребят, — он быстро присел, вскинул голову, оглянулся.

— Дядя Лейб! — крикнул Ирмэ.

Лейбе посмотрел, встал и не спеша пошел прочь.

— Дядя Лейб, — сказал Ирмэ, — это я, Ирмэ.

Лейбе обернулся, мигнул — «тихо» и, весело махнув рукой, пошел куда-то в сторону, в поле. Шел сначала медленно, потом ускорил шаг, потом побежал. Побежал-побежал — понесся. Ребята долго глядели ему вслед.

— Так, — сказал Ирмэ. — Дела!

— Совсем он, что ли, у-уйдет из Рядов? — сказал Алтер. — Как д-думаешь?

— Думаю — уйдет. Где ему тут?

Когда подходили к мосту, Ирмэ сказал:

— Чтоб ни гугу! Понял?

— Не м-маленький, — проворчал Алтер.

Не было пожара. Был молебен. В церкви служили молебен о «даровании победы русскому оружию над супостатом». Огромная толпа запрудила тесный церковный дворик, площадь, соседние улицы. Мужики, бабы, старики, дети — все стояли молча, понуро, вздыхали топотом и рукавом рубахи размазывали слезы по щекам. Звонили колокола. Перед образами горели свечи. И хор пел.

Потом молебен кончился, и по главной, Пробойной, улице двинулся крестный ход. Впереди два дюжих мужика, братья Фомины, прасолы из Застенок, несли большой портрет царя. За ними — чинно, важно — выступал рядский священник, отец Федор. За ним пристав, невысокого роста, худощавый, в пенсне. За ним — хоругвеносцы, рота целая хоругвеносцев. Дальше народ — старики, бабы, детишки. В заднем ряду Ирмэ увидел того самого мужика, с которым он утром разговаривал в поле. Мужик тяжко вздыхал, крестился истово, а по шершавой его щеке медленно катались слезы.

Дойдя до конца Пробойной, пристав, урядник и почтмейстер, о чем-то негромко посовещавшись, свернули в синагогальный переулок. «Неужто в синагогу?» подумал Ирмэ. И верно, пристав, урядник и почтмейстер пошли в синагогу. У входа их ждали раввин, тихий старик с красными подслеповатыми глазами, и Файвел Рашалл.