Улица Луговского - [4]

                                         над обнаженной рекой.

Юность моя — ярость моя —

                                      ты ведь была такой!

Видишь — опять мои дни коротки,

                                             ночи идут без сна,

Медные бронхи гудят в груди

                                      под ребрами бегуна.

Так опускаться, как падал я, —

                                         не пожелаю врагу.

Но силу твою и слово твое

                                   трепетно берегу.

Можно сказать: сказки все это. Можно. Луговской принципиально занимался сказками, писал их в обилии, сделал своим жанром, думал ими. Сказки были и жестокими, но в основном они укладывались в его изустное утверждение: русалки реально существуют, он их видел собственными глазами. Что-то вроде снежного человека, не так ли? Но очевидцы подобного рода есть на свете, они не всегда врут.

Масса людей свидетельствует: он был добр. Сыновья Е. С. от первого брака обожали его. А они были генеральские дети, не лыком шиты.

Надо отдать ему должное — он умел делать изумительно нелепые вещи, ни в какие ворота, рукой водила ошалевшая муза, а не план-проспект. Это же надо придумать — «Непрядву» (!) подать в ритмах (чуть сглаженных) английской баллады. «И полон слух, и полон рот / Татарской темной речью. <…> И на серебряном песке / Следы подков и пена. // И кочет кличет вдалеке, / Жена моя Елена!» На Блока наложен Киплинг, Русь названа Еленой, а сам автогерой «Как волк, бежал из плена», то есть князь Игорь. Каша. По мне — съедобная. Правда, и сам первоисточник — блоковское «На поле Куликовом» — не страдает излишней логикой замысла-исполнения.

Попутно говоря, Елена не однажды воплощала в себе Родину. Строка «Ах, Елена, Елена, зачем ты мне снишься!» в конце стихотворения («Тревога», 57-й год) варьируется: «Ах, Россия, Россия, зачем ты мне снишься?!»

Второй прекрасной дамой Луговского была Этьенетта, и это уже символ Европы. Ей посвящено много строк, иногда сильных.

У него была книга «Европа» (1932). Отчет о командировке в составе писательской группы. Это становилось обычной практикой советского литераторства — выезжать кучей и потом отчитываться. Так, между прочим, началось и его четырехкнижие «Большевикам пустыни и весны» (1930–1954), тема, на которой он задержался, потому что действительно полюбил Среднюю Азию. Европу же он осветил чисто по-репортерски, по следам Маяковского, в его духе, его стихом и не меняя партийно-классового ракурса. Почти все это можно было накатать, никуда не выезжая, с чужих слов. Цитировать нечего. А впрочем… Ну, для сведенья: «Наших писателей вереницы / Вот уже десять лет / Слышали за границей / Точно такой же бред. <…> Мы не покрышка гроба, / Но если ударит гром, / Мы старую Европу / Вычистим и приберем».

Иное дело — европейские вещи «Середины века». Разительная разница. Здесь уже не Маяковский, а Ходасевич («Европейская ночь»). Конечно, конечно, и там то Ленин мелькнет, то обездоленный пролетарий. Но Луговским был уже обретен опыт внутрисоветского мрака, произошла «шекспиризация», расширение взгляда на мир, с допуском всего мироздания.

Вот его парижская прогулка с собственным двойником («Сказка о том, как человек шел со смертью»):

Живи еще хоть сотню лет, приятель,

Слепой двойник с прогнившими зубами,

Грудная клетка в шелковой рубашке,

Ночная мразь, исчадие дождей,

Все так же будут полыхать витрины,

Все так же будут лаяться консьержки,

Все так же будет пахнуть безысходно

Сожравший кислород слепой бензин.

<…>

Так подними свой воротник,

                                     подонок,

Так закуси окурок свой,

                               подонок,

Так поиграй кольцом своим,

                                     подонок,

ночной скелет, мой спутник дождевой!

<…>

Со мною встал как бы подлец свирепый,

Прилизанный, в костюмчике игривом,

С платочком-уголком из пиджака.

В Лондоне фиксируется важный для Луговского факт — смерть Киплинга. Не обошлось без «библиотечных залов», в которых «Ленин думал и творил», и без «священной могилы Карла Маркса», и вообще тут немало той самой разноцветной воды (по Маршаку), но ведь и живопись (скорее графика в данном случае) налицо:

Другая улица.

                  Иду, вдыхая

Угрюмый запах Темзы, и канатов,

И смоляных бочонков, сыри, тленья

Бананов мокрых, загнивавших в мраке.

Здесь фонари, и некая собачка

Ворчит неспешно.

                       Сразу отворившись,

Дверь возникает огненным квадратом,

И, голая, в бюстгальтере одном,

Стоит девица, заслонясь ладонью,

Как силуэт из угольной бумаги.

Потом неспешно закрывает дверь.

Сырые облупившиеся стены…

Стук тросточки по каменным квадратам —

Идет навстречу господин в цилиндре,

Прямой, как палка, в шелковом кашне,

Глаза как пуговицы.

                          Подбородок

Навстречу мне совсем отдельно вышел,

И ноги сами по себе шагают.

Нет ничего на меловом лице,

Лишь пуговицы в каменных глазницах.

О, боже, боже, он смертельно пьян,

Пьян много месяцев, пьян беспробудно!

(«Лондон до утра»)

Что интересно, восстав против рифмы (он требовал ее эквивалента за счет смысло-звукового усиления середины строки), Луговской сохранил голос, тот тембр, тот раскат, которые и обеспечиваются прежде всего, наверно, рифмой. Дело в ритме, в умении интонировать и самый, казалось бы, нейтральный, почти застывший стих — белый пятистопный ямб. Размер, больше пригодный для драматургии. Автоперсонаж, по-гамлетовски расколотый надвое, произносит сплошной безразмерный монолог в двадцати пяти вариациях. Так лирический эпос превращается в вариант драмы, трагедии, в жанр Мельпомены.