Улица Луговского - [3]

Белый ямб был общим для них, и надо разобраться, кто тогда первым начал.

Третья из ахматовских «Северных элегий» датируется 21-м годом, но под вопросом. Остальные (кроме второй) писались именно тогда, в сороковые. Не исключено, что Луговской подтолкнул Ахматову к этой форме. Даже если она третью элегию действительно написала за двадцать лет до того.

Перекличек не утаить даже по некоторым первым строчкам. Ахматова: «Россия Достоевского. Луна…». Луговской: «Железная, резная дверь. Луна…» Порой оба они не следуют строго именно пяти стопам белого ямба: есть и шесть, есть и четыре. Думаю, в поэме «Баку! Баку!» Луговской не просто так применяет пару раз топоним Балахана: Ахматова жила в Ташкенте на балахане (нечто вроде балкона-галереи).

Кроме того, он был мужчиной колдуньи (Е.С.Булгаковой), пленявшей Ахматову: «В этой горнице колдунья / До меня жила одна: / Тень ее еще видна / Накануне полнолунья…» («Хозяйка»). Элемент женского соперничества — вещь серьезная. Не говоря о том, что Луговской стал советским вариантом гумилевщины. Гумилев для бедных. Удивительно и показательно, что в своей речи на первом писательском съезде — это 34-й год! — Луговской процитировал (несколько переврав) катрен Гумилева, наряду с Гомером, Иоанном Дамаскином и Байроном. Кто позволил?! А закончил он эту речь бряцательными стишками, ритмически абсолютно калькирующими Гумилева: «Ты опять со мной, моя отвага». Это был Гумилев, прошедший сквозь Анненского, или Анненский («Ты опять со мной, подруга осень»), огумилевленный тематически и интонационно: отвага, а не осень. Упоминается Гумилев и в поэме «Октябрь» (1957).

Пастернак еще на заре их приятельства назвал его «хаотическим человеком» — это знак качества: сам такой. Маршак, напротив, сравнил стихи Луговского с той водой, в которой художник моет кисти, и вода эта разноцветная, но — вода.

В 37-м его крыли за стихи начала 20-х («свирепое имя родины»), ему пришлось покаяться, совершенно не согласившись с критикой, но ведь он и сам сказал: «седею от лжи».

У него есть статья о Лонгфелло, в которой он напоминает о том, что «Песнь о Гайавате» — это свод двадцати трех поэм. В «Середине века» их двадцать пять. Хотя первоначально намечалось значительно больше, и остались наброски и кускинезавершенного.

Он отмечает смешноватую вещь: издательский бухгалтер не знал, как надо оплачивать белые стихи — а не как подстрочники ли? В образцах белого стиха он называл Шекспира, Пушкина и Блока. Окликая имена Пабло Неруды и Назыма Хикмета, он умолчал о тех, кто вполне вправе стать в этот ряд: Ходасевич, Волошин, да и сама Ахматова. Всех их он знал, чтил и цитировал (устно). Он употребил словцо «шекспиризация» в смысле укрупнения страстей и вписанности их в бурю мировых стихий.

Все-то он знал — и выразился точно: «подобострастная муза одописания». Он утверждал в 50-х, что надо писать «без ложного пафоса и декламации». То и другое, увы, было уже невытравимо, вошло в кровь и кость его стиха. Даже здесь, в этих все-таки превосходных стихах 30-х годов (вынужденно сокращаю):

Сивым дождем на мои виски

                                     падает седина,

И страшная сила пройденных дней

                                             лишает меня сна.

И горечь, и жалость, и ветер ночей,

                                              холодный, как рыбья кровь,

Осенним свинцом наливают зрачок,

                                              ломают тугую бровь.

Но несгибаема ярость моя,

                                   живущая столько лет.

«Ты утомилась?» —

                         я говорю.

                                     Она отвечает: «Нет!»

<…>

Я слышу твой голос —

                              голос ветров,

                                               высокий и горловой,

Дребезг манерок,

                      клекот штыков,

                                          ливни над головой.

<…>

Светловолосая, с горестным ртом, —

                                                мир обступил меня,

Сдвоенной молнией падает день,

                                          плечи мои креня.

Словно в полете,

                      резок и тверд

                                       воздух моей страны.

Ночью,

          покоя не принося,

                                       дымные снятся сны.

Кожаный шлем надевает герой,

                                               древний мороз звенит.

Слава и смерть — две родные сестры

                                                       смотрят в седой зенит.

Юноши строятся,

                             трубы кипят

                                       плавленым серебром

Возле могил

                и возле людей,

                                   имя которых — гром.

Ты приходила меня ласкать,

                                           сумрак входил с тобой,

Шорох и шум приносила ты,

                                     листьев ночной прибой.

Грузовики сотрясали дом,

                                 выл, задыхаясь, мотор,

Дуло в окно,

                 и шуршала во тьме

                                         кромка холщовых штор.

Смуглые груди твои,

                           как холмы