Улей - [7]

Шеф вешает телефонную трубку и начинает отпускать заказы.

— Опять вы тут болтаете по телефону, как будто делать нечего?

— Да видите ли, сеньорита, просят еще молока.

— Еще молока? Сколько привезли сегодня утром?

— Как всегда, сеньорита, шестьдесят.

— И этого не хватает?

— Да, кажется, будет мало.

— Но послушай, милый мой, здесь же не ясли! Сколько ты затребовал?

— Еще двадцать.

— Не слишком ли много?

— Не думаю.

— Что значит «не думаю»? Хорошенькое дело! А если останется, что тогда?

— Нет, не останется. Ручаюсь.

— Да, как всегда, «ручаюсь, ручаюсь», это для вас очень удобно. А если останется?

— Да нет, вот увидите, не останется. Взгляните, зал битком набит.

— Ну да, зал битком набит, битком набит. Говорить проще всего. А почему набит? Потому что у меня подают по-честному, сколько положено, а не то я бы всех вас разогнала! Лодыри этакие!

Официанты, потупив глаза, стараются проскользнуть незаметно.

— А ну-ка поглядим, что у вас там! Это почему на подносах так много кофе без сладкого? Разве люди не знают, что у нас есть булочки и бисквиты, и кексы? Ну конечно, не знают! Ведь вам трудно рот раскрыть! Хотите, чтобы я по миру пошла, на улице каштанами торговала? Хоть лопните, не бывать этому! Уж я-то знаю, на какую ногу вы хромаете. Хороши субчики! А ну-ка, поживей шевелите ногами да молитесь всем святым, чтобы я еще больше не рассердилась.

Официантам ее речи — как шум дождя, они молча отходят с подносами от стойки. Ни один не взглянет на донью Росу. Ни один даже не думает о ней.

Посетитель, из тех, что, как я уже говорил, сидят, облокотясь на столик и подперев рукою бледный лоб — взгляд у них унылый, горестный, выражение лица озабоченное и как бы испуганное, — беседует с официантом. Он силится кротко улыбаться, он похож на беспризорного ребенка, который зашел попросить стакан воды в дом при дороге.

Официант отрицательно качает головой и подзывает вышибалу.

Луис, вышибала, идет от него к хозяйке.

— Сеньорита, Пеле говорит, что сеньор не желает платить.

— Пусть делает с ним что хочет, да только чтобы деньги мне были. Это его дело. Скажи, если не вытянет денег, я вычту из его жалованья, и дело с концом. До чего мы докатились!

Хозяйка поправляет пенсне и приглядывается.

— Это который?

— Да вон он сидит, очки в металлической оправе.

— Вот это тип! Очень мило! Да еще с каким видом! Слушай, а по какому праву он отказывается платить?

— Да так… Говорит, что пришел без денег.

— Ну и ну, только этого недоставало! Да, чего в нашей стране хоть отбавляй, так это жуликов!

Вышибала, не глядя в глаза донье Росе, произносит чуть слышно:

— Он говорит, что, когда будут деньги, он обязательно рассчитается.

В ответе доньи Росы каждое слово звенит, будто отлитое из бронзы:

— Так говорят все, а потом на одного, что вернется заплатить, приходится сотня таких, что улизнут и поминай как звали. Да что говорить! Пригреешь ворона, а он тебе глаза выклюет! Скажи Пепе — он сам знает, что делать: на улицу выставить поаккуратней, а там — пару добрых пинков куда придется. Хорошенькое дело!

Вышибала поворачивается, но донья Роса окликает его:

— Слушай, скажи Пепе, чтобы запомнил лицо!

— Скажу, сеньорита.

Донья Роса стоит и смотрит на эту сцену. Луис, с молочником в руках, подходит к Пепе и шепчет ему на ухо:

— Так она сказала. Ей-Богу, слово в слово. Пепе приближается к посетителю, тот медленно

встает. Это истощенный, бледный, хилый человечек в дешевых металлических очках. Потертая куртка, обтрепанные брюки. Поверх костюма темно-серый плащ с засаленным поясом, под мышкой завернутая в газету книга.

— Если хотите, я оставлю вам книгу.

— Не надо. Уходите, не действуйте на нервы.

Человек направляется к дверям, Пепе идет следом. Оба выходят на улицу. Холодно, прохожие ускоряют шаг. Газетчики выкрикивают названия вечерних газет. По улице Фуэнкарраль, печально, надрывно, почти зловеще грохоча, идет трамвай.

Человек этот не из простых, не какой-нибудь бродяга, невежда, не серый, незаметный человек из толпы, какими хоть пруд пруди. У него на правой руке татуировка, в паху шрам. Он кончил курс в университете, переводит кое-что с французского. Внимательно следит за всеми приливами и отливами интеллектуальной и литературной жизни, кое-какие статьи из «Эль соль» [7] он мог бы еще и теперь чуть не наизусть повторить. В юности у него была невеста швейцарка, тогда он сочинял ультрамодернистские стихи.

Чистильщик беседует с доном Леонардо.

— Мы, Мелендесы, — говорит ему дон Леонардо, — древний ствол, находящийся в родстве с самыми исконными кастильскими фамилиями; некогда мы распоряжались судьбами и достоянием людей. Теперь же, видите сами, я почти выброшен на la rue [8]!

Чистильщик смотрит на дона Леонардо с восхищением. Тот факт, что дон Леонардо его ограбил, присвоил его сбережения, видимо, наполняет его восторгом и преданностью. Нынче дон Леонардо разговорился, и чистильщик, млея от счастья, кружит у его стула, как комнатная собачонка. Правда, бывают дни менее удачные, когда дон Леонардо и не глядит на него. В такие злополучные дни чистильщик подходит на цыпочках, заговаривает униженно, еле слышным голосом: