Улей - [2]

От напряжения хватая ртом лесной воздух, Рене продолжала упорно катить вперед коляску. Она была в наушниках, но музыка в ушах не звучала. И подкасты тоже. Ничего. В сущности, наушники даже не были подсоединены к телефону: конец шнура опускался в карман куртки, застёгнутый на молнию. Наушники исполняли роль защитного механизма. Что-что, а вот общество сейчас ей точно не требовалось, она прекрасно обойдётся без зрителей, которые стали бы свидетелями её мучений.

Рене молилась, чтобы таблетки, которые прописал врач, помогли ей избавиться от вечной хандры, не отпускавшей её с тех пор, как родилась Карсон. За последние полгода она изведала всё самое худшее, на что обречена молодая мать.

Мама и подруги утверждали, что материнство — величайшее счастье на свете. Рене покачала головой. Это ложь, обман. Так говорят, потому что ты неожиданно пополнила ряды тех дурочек, которые понятия не имели, что их ждет после того, как свадьба сыграна, добрые пожелания выслушаны и коробки с подарками, обёрнутые в красивую бумагу и обвязанные красивыми бело-голубыми лентами, открыты. Ритуал посвящения в клуб замужних женщин символизировали благоухающие пионы и золотистый бисквитный торт с белой сахарной глазурью, сформованной в виде высоких заснеженных горных пиков — ни дать ни взять вулкан Бейкер[3].

Самый лучший торт на свете.

До того вкусный, что люди, съев один кусок, по глупости брали второй, третий.

Хотя понимали, что это вредно.

Карсон была очаровательной малышкой. Рене это знала, потому что ей о том постоянно твердили мама, сестра, все её друзья. Даже незнакомые люди в супермаркете «Хагген» у подножия холма Сихом. Да, у Карсон были большие карие глаза и длиннющие ресницы, которыми она, казалось, щекотала тех, кто ею любовался. Но вот была ли она очаровательной? Рене не воспринимала дочь в таком ключе. Глядя на девочку, которая кричала по ночам и без умолку вопила с раннего утра до позднего вечера, она недоумевала: неужели этот ребенок — частичка её самой?

И его.

Его. Отца малышки. Кирк Лейн, еще до того, как она разрешилась от бремени, доказал, что его любовь ничего не стоит. А ведь клялся:

— Я буду рядом с тобой, детка.

Лжец!

По мере того, как живот её раздувался, словно попкорн, росла и её неприязнь к Кирку. Зубы у него были какие-то мелкие. Глаза тусклые, почти мутные, как у старой псины, которую последний раз заводят в специальную комнатку без окон в ветеринарной клинике, где хозяева, с плачем, навсегда прощаются со своими питомцами. От Кирка даже запах исходил специфический, от которого Рене во втором триместре стало выворачивать наизнанку.

Дочери она дала имя, считавшееся традиционным в их семье, — Карсон. Самое смешное, как отмечали некоторые, сама Рене по имени её редко называла. Говоря о ней, обычно употребляла «она» или «ребёнок», а пару раз поймала себя на том, что использовала слово «эта».

Мама, однажды услышав это, ужаснулась:

— Рене!

— Что? — как ни в чем не бывало отозвалась она, хотя прекрасно понимала, что маму возмутило её странное отношение к дочери, которое она неизменно демонстрировала с тех пор, как принесла Карсон из родильного дома. Пренебрежительное «эта» машинально слетело у неё с языка во время очередного из бесконечных разговоров с мамой, в ходе которого она пыталась выполнить сразу тысячу дел.

Теперь придется расплачиваться за свои грехи.

Рене просматривала в телефоне объявления с предложениями о работе, цепляясь за хрупкую надежду, что смена трудовой деятельности выведет её из состояния паники, которая теперь правила её жизнью. Наконец она оторвала глаза от дисплея и увидела, что мама смотрит на неё, смотрит тем же взглядом, каким соблазнила её завести ребенка.

— Рене, милая, что с тобой? Какая-то ты… даже не знаю… отстраненная.

— Не знаю, мама, — отвечала она. — Не знаю, почему эта вызывает у меня такие чувства.

— Но… эта, детка? Ее зовут Карсон. У твоей дочери есть имя.

— Да, есть, — согласилась Рене. — Я понимаю, что она — моя дочь, но, мама… — Её голос сорвался на плач.

Мать Рене подошла к дочери, положила ладонь ей на плечо.

— Родная, ты должна взять себя в руки. Карсон — твоя дочь. Так же, как ты — моя.

Не то она сказала.

После разговора с матерью легче ей не стало. Констатация очевидного не затронула струн её души. Простые истины — не аргумент для женщины, которая пребывает во мраке послеродовой депрессии, в черной дыре, что начинает засасывать её в ту же секунду, стоит ей по пробуждении разомкнуть веки.

Толкая перед собой коляску по вязкой глинистой тропе, Рене жевала нижнюю губу, — чтобы не дай бог не озвучить мысли, мельтешившие в её голове. Со мной что-то не так. Ребёнок — это навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцать. Или — скорее бы! — пока лекарства, что прописал ей врач, не начнут действовать. Но когда это будет? Таблетки она глотает горстями, как слипшиеся желейные драже, что лежат в вазочке на стеклянном столике дома у мамы.

Лучше бы я завела собаку. Мне нельзя быть матерью. Я даже не чувствую, что Карсон — моя дочь или что она мне нравится. Хуже меня нет матери на всем белом свете.