Укрытие - [11]

Мартино залезает в него, приподнимает краешек одеяла, все еще розового и мяконького, но одеяло буквально на глазах превращается в прах. Подбородок у него черный от сажи, в горле першит. Он стискивает обрывок одеяла в кулаке, идет мимо женщин — к маме. Женщины, похлопав маму по плечу — будто, дотронувшись до нее, они отгоняют от себя несчастье, — расходятся по домам. Мартино провожает их взглядом, но тут кто-то тянет его за рукав, и он оборачивается. Рядом стоит высокая блондинка и, не обращая внимания на шум от детей, женщин, пожарных, полиции, о чем-то тихо его спрашивает. Мартино замечает, что у нее зеленые глаза и необычная шуба из белого с темными пятнами меха. Ему поначалу даже кажется, что это пепел.

Что? — Он смотрит на нее пристально.

Я сказала, как ее зовут? — Она показывает на маму.

Мэри, отвечает Мартино.

Понятно. Так вот, Мэри, наверное, понадобятся какие-то вещи в больницу… Когда вы сможете туда пробраться…

Она оценивающе смотрит на дом.

А где ее муж? Надо ему сообщить.

Мартино опускает голову, ему стыдно за Фрэнки. Он видит золоченый ремень босоножки, обвивающий лодыжку, ногти на ногах — блестящие коралловые ракушки под тонким нейлоном, следит, как ступня женщины во время разговора чертит по земле узоры. Она стоит так близко, что он чувствует запах ее губной помады.

Вы — соседка? — спрашивает Мартино.

Ева Амиль, представляется она и добавляет, мотнув головой в сторону: Мы живем в четырнадцатом доме.

Она улыбается ему и ждет. Мартино тоже ждет, пытаясь вспомнить, о чем еще она его спрашивала.

Так вы сообщите мужу? — говорит Ева медленно, продолжая улыбаться. Вы знаете, где он может быть?

Я его найду, отвечает Мартино.

Ева забирает у Селесты Люку, пристраивает у себя на плече, отнимает у мамы Жестянку и передает ее Мартино. Свободной рукой она приобнимает маму за талию.

Ты Мэри, да? Пойдем, моя хорошая. И женщины лезут в «скорую помощь».

* * *

Сигара Джо тлеет в пепельнице. На конторской книге стоит нетронутый стакан с виски. Какое богатство, думает Фрэнки и, взглянув на выпивку, сглатывает слюну. Джо сосредоточенно пишет. Какую-то долю секунды Фрэнки, сам не понимая почему, злится. И вдруг он видит его—кольцо с рубином на мизинце Джо! Камень поблескивает в оправе. У Фрэнки начинает покалывать в подмышках. Он сжимает-разжимает кулаки. Кольцо отца на руке Джо! Смотреть на это нет сил, закрыть бы глаза!

Но фильм, прокручивающийся у него в голове, Фрэнки не смотреть не может. Он вспоминает, как они встретились. Была пятница, февраль 1947-го нет, 1948 года. Ему тогда едва исполнилось двадцать.

Так холодно Фрэнки не было никогда в жизни. Это не то что на корабле, когда шквальный ветер обжигает лицо, бьет по зубам и голову пронзает резкая боль. Тот холод правильный, жар работы и наступающий рассвет его растапливают. И дома все по-другому: зимы короткие и февраль не такой суровый. Фрэнки думает о Слиеме, об извилистой песчаной дороге к родной деревне, о грязновато-сером небе и мелком дождике, которого почти не замечаешь.

А этот холод — тягучая боль, обжигающая кожу, так и хочется согнуться в три погибели. Он преследовал его с самого начала, подкрался, как только «Каллисто» зашел в Тигровую бухту, вором-домушником проник в кости. И теперь он с ним, в полуподвале, в комнате, которую снял Фрэнки: покрыл стены заиндевевшей коростой, россыпью блестящих капель прилип к одежде. Первые два дня в Кардиффе Фрэнки провел буквально под землей. Снег на улицах приводит в ужас. Он в жизни ничего подобного не видал: ему кажется, что небо рухнуло. Фрэнки так и не смог набраться храбрости пройтись по городу. Ноет грудь. Он сидит за столом у разрисованного морозом окна, курит, наливает кофе из кастрюльки, которую стащил с бабушкиной кухни, глядит на ноги прохожих, идущих по улице. Мужчины движутся целенаправленно, ветер приплющивает широкие штанины брюк к ногам. Куда больше Фрэнки интересуют женщины: каблучки скользят и подкашиваются, затем следует пронзительный визг. Фрэнки вытягивает шею, пытаясь разглядеть, что там такое случилось. Сквозь скелеты сорняков, торчащие там, где прежде была изгородь, он успевает увидеть только мелькающие щиколотки поспешно удаляющейся дамы.

Весь город кажется ему слишком быстрым. Во вторник он сошел с корабля, а сегодня, в пятницу, у него уже есть и дом, и новая жизнь. Никому нет никакого дела до того, кто он и откуда, чем занимается. Это должно бы радовать Фрэнки, который сменил неспешную сельскую жизнь на суровую романтику моря, потому что ненавидел вечные причитания бабушки, перезвон медяков у нее в кармане, трижды, а то и четырежды в день отмечавший ее уход в церковь (то ли боялась, что пропустит чудо, то ли — что в ее отсутствие Истинная Вера покинет страну). В конце концов страну покинул Фрэнки. Последнее, что он видел, — младшую сестренку Кармель, истово махавшую ему с пристани рукой, а за ней — тающую в душном мареве Слиему.

Оказавшись в порту, Фрэнки знал, что делать: зарегистрироваться, найти жилье, а в плавание пока что не ходить. И несмотря на то что от ледяного воздуха пощипывало в носу, а ветер бил шрапнелью, он пребывал в состоянии радостного возбуждения. Он глазел на высоченные дома, на широченные улицы и разбегавшиеся в стороны переулки, запруженные народом, видел, как из распахнутой двери пекарни вырываются гигантские клубы пара, стоял, завороженно смотря на бесшумно скользящие сквозь снегопад машины. У дверей Дома Моряка он встал в очередь с другими матросами и тут же заметил знакомое лицо — грека-кочегара с его же корабля. Фрэнки вскинул в приветствии брови, но тот был занят беседой и смотрел поверх него. Он огляделся в поисках кого-нибудь еще из знакомых, прислушиваясь, не звучит ли где родная речь, но очередь по большей части молчала. Некоторые стояли, вцепившись в вещмешки и чемоданы, те, кто только вошел, дули на озябшие руки.