Укридж и Ко - [108]

— Для мистера Укриджа?

— Да, сэр.

— А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?

— Уплатить за такси, сэр.

— Вы хотите сказать, он здесь?

— Да, сэр.

— В такси?

— Да, сэр.

— В три утра?

— Да, сэр.

Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами — в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.

— Деньги на тумбочке.

— Благодарю вас, сэр.

— А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?

— Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.

— Так он сюда надолго?

— Да, сэр, — ответил Баулс с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.

Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Баулс, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С. Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.

В следующую секунду ступеньки задрожали под тяжкими шагами, и муж гнева самолично вступил в комнату.

— Какого дьявола… — вскричал я.

И мои чувства не нуждались в оправдании. Ибо я был готов к появлению Укриджа, но не к его появлению в подобном костюме. Щегольством он никогда не страдал, но теперь в своем пренебрежении к одежде достиг неизмеримых глубин. Поверх полосатой пижамы с соответствующими штанами на нем был желтый макинтош, его неизменный спутник в стольких-стольких неблагоуханных приключениях. Ступни облегались шлепанцами. Носки отсутствовали. И выглядел он выскочившим из огня погорельцем.

На мое восклицание он ответил безмолвным приветственным взмахом руки. Затем, поправив пенсне, скрепленное с его выдающимися ушами проволочками от бутылок с шипучкой, он в могучем порыве устремился к графину.

— А-ах! — сказал он, ставя стакан на стол.

— Какого дьявола, — спросил я, — ты шляешься по Лондону в таком облачении?

— Не шляюсь, Корки, старый конь. Я прибыл прямо из Уимблдона. А почему, малышок? А потому, что я знал — у истинного друга вроде тебя дверь будет снята с цепочки, а в окне гореть свеча. Как у тебя с носками на данном отрезке времени?

— Один носок найдется, — ответил я осторожно.

— Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.

— Но зачем ты надел пижаму?

— Обычный костюм английского джентльмена, пребывающего в объятиях сна.

— Но ты же не спишь.

— Я спал, — сказал Укридж, и мне почудилось, что по его лицу скользнула тень боли. — Час назад, Корки. Или точнее, полтора часа назад я спал во все лопатки. И тут…

Он потянулся за сигарочницей и некоторое время курил в мрачноватом молчании.

— Ну, что поделать! — сказал он затем.

И испустил то, что, видимо, считал глухим смехом.

— Жизнь! — сказал он. — Жизнь! Вот что это такое — просто Жизнь. Ты получил десятку, которую я тебе послал, Корки?

— Да.

— Полагаю, она явилась некоторым сюрпризом?

— Явилась.

— Когда я выкашлянул эту десятку, знаешь, чем она была для меня? Ничем. Просто ничем. Безделицей. Незначительнейшей каплей моего дохода.

— Твоего чего?

— Моего дохода, старый конь. Крошечная доля моего постоянного дохода.

— И каким образом ты обеспечил себе постоянный доход?

— Занявшись гостиничным делом.

— Каким делом?

— Гостиничным. Мои отчисления от прибыли, которую приносил укриджский «Дом родной вдали от дома». Собственно, я называл его так, только мысленно: «Дом родной вдали от дома».

Вновь по его выразительному лицу скользнула тень печали.

— Какое это было золотое дно, пока не иссякло! Пока, — повторил он тоскливо, — не иссякло. В этом-то и беда всех счастливых начинаний — они не длятся. Им приходит конец.

— А как ему пришло начало?

— Его предложила моя тетка. То есть, говоря «предложила», я… Обстоятельства, Корки, были таковы. Ты знаешь, теперь, когда появились пресловутые звуковые фильмы, киношники прочесывают мир в поисках типусов обоего пола, поднаторевших в писании диалогов? И было только вопросом времени, когда они доберутся до моей тетки. Она подписала контракт год потрудиться в Голливуде. И ее последние слова, когда она высунула голову из окна поезда-парома на вокзале Ватерлоо, сводились к предписанию мне ни в коем случае во время ее отсутствия не сдавать особняк в аренду. Полагаю, ты знаешь, какой ужас ей внушает даже мысль о чужих людях в стенах ее дома?

— Заметил в тот раз, когда обедал с тобой там, а она вдруг вошла.