Украинская каб(б)ала - [38]

– Это Супчик Сергий Офиногенович! – благосклонно отрекомендовал писательский голова и потрепал мужчину по прикрытой черными волосами лысине. – Ловкая шельма!

Не имея в мыслях ничего дурного, я взял с большого блюда кусок рыбы и отправил в рот подошедшему. Пока он давился костями, не смея выразить протест, я поинтересовался у Бориса Петровича:

– Тоже поэт?

– Пер… пере… переводчик! – со свистом выкрикнул пан Супчик, выковыривая пальцами из горлянки рыбью кость.

– Толмач! – расхохотался Мамуев и благосклонно потрепал клеврета по дряблой щеке. – Переводит моих бумагомарателей на редкие африканские языки! Пытается, так сказать, постигнуть суть арапской составляющей великого Пушкина! – Борис Петрович внимательно посмотрел на меня и зачем-то спросил: – Вы знаете, что их Пушкин был наполовину арапом? Дедушка был Ганнибал. Африканский адмирал! Слыхали?

И, не дав мне возразить, вновь запустил лапу в редкие волосы пана Супчика, который, не найдя свободный табурет, опустился на корточки и в таком положении глядел на нас снизу вверх, точно вышколенная домашняя болонка.

Рука Бориса Петровича переехала за ухо присевшего, отчего Сергий Офиногенович сладко жмурился и, как мне почудилось, тихонько скулил.

– А ведь он по дипломатической части служил! – сообщил Мамуев, и, похоже, удивился сему открытию. – Да-а, вот ведь как! Почти как их Грибоедов! С анфаса дипломат, а задним профилем писатель!

– «Горе от ума»! – вспомнил я и ласково посмотрел на Супчика, вообразив, что он и в самом деле служил по одному ведомству с российским драматургом.

– Да! – угодливо тявкнул Супчик и скорбно повторил: – Горе! Большое горе!

– Он вам, вероятно, очень дорог? – осторожно спросил я Мамуева.

– Кто? Супчик? Конечно, дорог! Он мои глаза и уши! Все знаю, что мои вахлаки говорят! Они даже не успевают пакость придумать, а я все знаю! Правда, Сережа?

Супчик стрельнул в меня взглядом доносчика и тоненьким голоском оперного кастрата затараторил:

– Там Мошонкин за дверью! Подбивает недовольных петицию подписать на имя Тараса Григорьевича! Говорит, что вы, Борис Петрович, и ваши холуи, то есть мы, гуляем на общественные деньги! А еще клевещут, что вы зажрались, арендаторов притесняете, дабы откупались, машину служебную жене отдали, а писатели не могут себе купить даже лекарств!

Борис Петрович налился кровью.

– Дерьмо твой Мошонкин! Я его исключу из Спилки! Вон выставлю, не посмотрю, что бессмертным себя объявил! – Затем задумался и, взбороздив лоб нехорошей мыслью, сказал. – Ты иди, Сережа, послушай, что они еще там болтают! Потом расскажешь!

– Я стихи Тараса Григорьевича хотел прочесть! – фальцетом взвизгнул Супчик, и крупная слеза повисла на его длинных женоподобных ресницах.

Я не успел испугаться, как он все тем же противным фальцетом пояснил:

– На африканском! На африканском, Тарас Григорьевич!

– Он к нам из Африки прибыл! – пояснил Мамуев. – У него на жаре удар произошел, помутнение рассудка случилось, вот его из Африки и турнули. Теперь всех подряд переводит на африканские наречия! Прям беда!

Я на мгновение представил сего толмача посередь африканской пустыни, где он читает стихи львам, слонам и крокодилам, которые, оцепенев от страха, боятся даже думать, что смеют сожрать это недоразумение украинской литературы.

Супчик открыл было рот, дабы произнести первую фразу на африканском, но Мамуев поднял вверх руку и скомандовал:

– Брысь! Служи, Сережа, служи!

Супчик закивал головой и, даже не попытавшись встать на ноги, протанцевал краковяком на полусогнутых к двери и исчез. Борис Петрович посмотрел ему вслед, вздохнул:

– Вот мерзавец! Во все щели пролезет!

– А толмач хоть хороший? – спросил я, испытывая неловкость оттого, что поневоле стал свидетелем писательской склоки.

– Не знаю, – поморщился Мамуев. – Я его держу исключительно за всезнание! Он ведь служил по дипломатической части и шпионить выучился блестяще! Довел нюхачество до совершенства! В этом деле равных ему нет. Но натура у него паскудная! Так и норовит услугу оказать, точно жид какой-то!

При этих словах я встрепенулся и обеспокоенно стал искать взглядом Семена Львовича. Увидев его в компании монголовидного «конокрада», я успокоился.

– Ты сюда послушай, Тарас Григорьевич! – фамильярно теребил меня за лацканы сюртука захмелевший Мамуев. – У меня, как у Ноя, разной твари по паре! И лесбиянки есть, и педерасты, и Супчик, которого неизвестно где кастрировали. Даже жиды с москалями имеются! В малом количестве, но имеются!

– Так что ж! – пробормотал я, пытаясь вспомнить, когда это успел «брудершафиться» с сиим литературным начальником. – И в других нациях таланты произрастают…

– Тише! – подскочил на стуле Мамуев, беспокойно оглядевшись по сторонам. – Нет никаких талантов вокруг! Только мы! Иные – жалкий оскал загнивающей цивилизации! Пародия на все возвышенное и вечное!

Расчувствовавшись, Борис Петрович положил руку на мое плечо и с любовной фамильярностью произнес:

– Эх, Тарас Григорьевич, Тарас Григорьевич! Ты даже не представляешь, с каким дерьмом мне приходиться иметь дело! Ты только погляди на них! Тьфу!.. Двое нас, батько, двое! Конечно, я не достиг таких высот, как ты, но… – Он полез в карман, вытащил клетчатый платок и, приподняв очки, прижал его к слезящимся глазам. – У меня такие вирши с небес прилетели!.. такие!.. Никому не показывал, а тебе почитаю! – И, не дождавшись моего согласия, внезапно завыл, как это делают слишком чувствительные поэты: – «Украина-а-а моя, Украина! О несчастна та мыла дивчына-а-а!..»