Украинская каб(б)ала - [33]

Писатели встретили нас у подъезда, расстелив по такому случаю красный половик. Несмотря на холод, многие были без пальто, в пиджачных парах, что растрогало меня до слез. В мои времена так чествовали митрополита, пришедшего благословить важное министерство по случаю государственного праздника. Засим меня подняли на руки и с криками «ура» понесли в дом, да так резво, что, не пригни я голову, разбил бы ее о притолоку. Поднявшись по лестнице, публика внесла меня в зал, где стала качать, а остальные улыбались, кричали «слава», «батько» и другие не менее приятные поэту возгласы. Некоторые экзальтированные дамочки пытались целовать мои руки, которые я не знал куда деть от смущения, а одна весьма симпатичная особа прижала мою длань к своей груди, да так сильно и страстно, что я впервые в новой жизни вспомнил о своем мужском начале. Не скрою, что, оглядев женский состав, я с волнением обнаружил, что мне нравится нынешняя мода. Дамы решительно отрезали подолы платьев до колен, то ли из экономии материала, то ли по другим причинам, не подозревая, что тем самым они дразнят мужчин крепкими икрами и сверх меры будоражат воображение, которое и без оного норовит приподнять подол и залезть чуточку повыше. Но самое главное, они, то есть дамы, научились подчеркивать все свои прелести, даже если таковые были сомнительных размеров или вовсе отсутствовали. Однако я полагаю, что подобная вольность присуща только литературной богеме и с этим невозможно бороться. Попадая в нашу среду, любая дама становится карбонарием и в поступках, и в словах, не говоря уже о моде. Что же касается дам из мещанского и дворянского сословий, то сие мне пока неведомо, потому что на ярмарке, куда мы ходили за покупками, все были разодеты в какие-то мрачные тулупы, унылые накидки и невозможно было отличить женщин от мужчин, и наоборот. Семка давеча рассказывал мне об уравнении полов и каком-то «феминизме», но, я полагаю, мои сограждане перепутали равенство с бесполостью.

Затем ко мне подбежал какой-то маленький человек и, схватив меня за руку, стал трясти с такой силой, точно хотел ее оторвать. При этом он трижды повторил, что является головой данного собрания, и широким жестом заставил обратить внимание на мои многочисленные портреты, которые были развешаны и расставлены решительно во всех комнатах и галереях, а на вершине лестницы стоял монстр, похожий на языческого Перуна с моими чертами.

И тут я вспомнил, что потерял Семена Львовича. Выдернув руку, я побежал назад в сени. Толпа литераторов ринулась за мной, хватала за фалды, руки, плечи и умоляла не уходить, так как еще ничего не началось, но я боялся, что с Семой случилось нечто нехорошее, и, скатившись с лестницы в предбанник, не ошибся в своих подозрениях.

Семку втиснули в угол, а какие-то олухи, выкручивая ему руки, расстегивали ширинку и радостно кричали: «Жида поймали! Жида поймали»! Сема пыхтел, как паровой котел на винокурне, пытаясь вырваться на волю, но разбойников было много, они были упитанные, как мясники, и злючие, как посадские псы.

Врезавшись в клубок тел, я боднул усатого с заячьей губой, затем заехал коленом в причинное место какому-то монголу и, вырвав Семку из их объятий, закричал: «Вон, падлюки! Вон! Руки прочь»! Охальники испужались до такой степени, что воздух сгустился, словно в казармах арестантской роты. Оставив моего еврея в покое, они виновато прижались к стене.

Схватив Семена Львовича за локоть, я решительно двинулся к гардеробу, но тут подбежал глава литераторской банды и зарыдал, как нашкодивший мальчишка:

– Простите, Тарас Григорьевич! Мы ж не знали, что он с вами! У нас насчет них строго!

И он пальцем ткнул в плакат, висевший подле дубовых дверей. На синем картоне крупными буквами было начертано:

«ЖИДАМ И МОСКАЛЯМ ВХОД ЗАКАЗАН».

Задрожав от негодования, я, простерши руку к сей мерзости, потребовал немедленно ее снять. Мгновенно десяток угодливых рук потянулись к плакату, стали его рвать, комкать, жмакать, затем жалобный стоголосый хор потребовал от меня возвернуться в залу. Не желая огорчать непричастных к этому паскудству, я дал себя уговорить, втайне наслаждаясь своим исключительным авторитетом. При этом я крепко держал за руку Семена Львовича, подчеркивая, что это мой друг, который пойдет со мной туда, куда ходит любая публика. Человек с монгольским лицом бросился застегивать Семену ширинку, но мой еврей оказался человеком гордой натуры и врезал оскорбителю кулаком в левое ухо, однако тот, стреляя глазками, тотчас же подставил правое.

Наконец мы добрались до залы, где было полно народу, как я полагал, в основном из любителей литературы и неизменных прихлебателей оной. Меня усадили в президиум, в который робко уселось несколько стариков, чьи уши воняли серой. Я хотел посадить рядом с собой и Семку, но он решительно замотал головой и присел на край первого ряда, что вызвало, как я заметил, огромный вздох облегчения у головы литераторов, который и открыл собрание. Более получаса он изрыгал дифирамбы, величая меня то гением, то столпом литературы, то пророком и, само собой разумеется, Кобзарем. Не скрою, мне было приятно, хотя тон оратора не отличался искренностью. В нем я заподозрил штамп обязательных фраз, типа тех, что каждый человек даже в письме к злейшему врагу пишет: «остаюсь покорным слугой вашей светлости» либо «преданным рабом Вашей милости».