Укради у мертвого смерть - [44]

Рывком поднялась, зашла в ванную. Вгляделась в зерка­ло, отражающее лицо до мельчайшей морщинки, высвечи­вающее все оттенки на губах, под глазами, на щеках...

Бруно напомнил лицо другого человека, слегка асиммет­ричное, с сухими губами и голубыми глазами, такими голу­быми, какие, казалось, только и возможны у человека на земле. Что он тогда, в журналистском клубе на двадцать втором этаже бангкокской гостиницы «Дусит-тхани» пил? И чего к нему цеплялся Гэри Шпиндлер из «Бизнес уик», по совместительству работавший и на «Файненшл ньюс», изливавший свое вечно никудышное настроение в расспро­сах о Ханое, где этот человек, русский, работал раньше?

— Тебе, Барбара Чунг, тридцать четыре. Запомни! — ска­зала она отражению в дорогом зеркале, потому и дорогом, что оно не способно было просто-напросто по техническим причинам лгать относительно чьей-либо внешности.

Русского звали Шемякин, Бэзил Шемякин.

Барбара расширила пальцами глаза, выставила подборо­док и басом, подражая киноактеру, снисходительно сообщи­ла зеркалу:

— Мое имя Бонд, мадам... Джеймс Бонд.

Шемякин, Бэзил Шемякин. Корреспондент московской газеты, статей которого никто из его коллег, обретавшихся между Бангкоком, Сингапуром, Джакартой и Манилой, не читал, потому что не знали русского языка. Да и вообще, это — там, далеко, откуда являются с холода шпионы. Шпи­он собирался из Бангкока, где жил, в Джакарту, намеревался на день остановиться в Сингапуре, и Барбара обещала ему показать город.

Надо будет надеть что-то традиционное, может, даже в талию...

Звонок запаздывал, по ее расчетам, на четыре дня.

Свет лампы высвечивал листки «Записок легионера Бру­но Лябасти». Ну, что там?

«... легионер является получать жалованье в парадном бе­лом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме каль­сон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом — и в кабак!

Я — легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут «ночными горшками», у которых за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с француз­скими именами, пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят с открытыми глазами на посту... Но — по порядку.

Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме «Доман», которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена бет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в под­вале на Кениг-Луиза штрассе. Туда же заводили и Ган­са, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся к полудню, не­свежее молоко сдавали зенитчикам.

Господин Пагановска говорил, что нам беспокоиться не­чего. Главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Он имел в виду парадный портрет, который мож­но было увидеть, если заглянуть в окно гостиной какой-нибудь виллы в квартале Фриденау, где жили выдающиеся на­ши клиенты. Портреты продолжали висеть.

Мы возили молоко также в Кренцберг, пастору Лекшейдту из церкви Мелантхон. Тот с утра играл на органе, чтобы заглушить вой сирен, грохот зениток и рев американских самолетов. Хозяин Пагановска, сгружая бидон, подпевал «Из самой глубины страждущего сердца взываю». Кстати, я теперь не протестант. Перешел в католичество. С испанцами, которых в полуроте треть, и филиппинцами веселее.

Ну вот, у Лекшейдта на дворе обретались беженки, кото­рыми руководила врачиха Мария Дюрант-Вевер. Имя пока­залось мне таким прекрасным, что наших коров потом я иначе не называл. Все немецкие женщины, обещала врачиха, будут более или менее изнасилованы русскими монголами, когда они придут. Хозяин Пагановска, которому она никогда не платила за молоко, сказал, что сумасшедшая баба сама мечтает быть более или менее изнасилованной. Я еще поду­мал, что мой хозяин пораженец и следовало бы сказать об этом пастору.

Теперь подхожу к главному.

На рассвете 22 марта 1945 года в Берлине похолодало, стоял туман. В районе Рейхштрассе мы тащились в хвосте колонны грузовиков с ящиками, обтянутыми стальной лен­той, а также картинами, мебелью и скульптурами. шли медленно. Я спрыгнул с нашей телеги, уцепился за борт последнего и снял с него какой-то футляр. Охраны-то не было. В футляре находился деревянный кулак, покрытый позолотой... Поразительно, что этот предмет еще остается у меня. Но о его значении — позже...

28 марта самолеты впервые прилетели бомбить Берлин с востока, а не запада. этого зенитные батареи вступили с опозданием. Действовали летчики иначе, чем американ­ские. Резали крыльями по крышам, а не сбрасывали бомбы с высоты. «Русские», — сказал хозяин Пагановска и впервые отправился в бомбоубежище днем. Хозяйка же отказалась уйти из очереди за пайком и получила его, потому что все разбежались, чего раньше не бывало. После этого нам дали распоряжение перегнать коров на территорию зоопарка. Го­рилла Понш за два дня русских налетов потеряла 22 кило из своих 240. Господин старший зоолог Вендт считал ее в об­щем-то в безопасности. Воровали на мясо многих животных, но жрать гориллу все равно как людоедствовать.