Укради у мертвого смерть - [19]

Клео пропитался запахом верблюдов, кожи, попон, овчи­ны. Обоняние обострилось. Подобно животному различал, что земля пахнет по-разному, как и люди. Как и ветер. Добы­чей или угрозой. Понял, почему верблюды один — Аромат­ный, а другой — Тошнотворный. Он чувствовал смутную опасность, смывая защитную, почти псиную вонь, как, вер­но, боязно это собаке... Все были голыми, кроме Циня, обмо­тавшего чресла тряпкой, белыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», посиневшими в не- снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, хотя стояла зима. Цинь говорил, что впереди — легкие гор­ные троны, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда и место, которое обозначил для встречи человек из лавки «Точ­нейших весов для драгоценных металлов».

Таджики подарили барана. Старый кочевник вырвал его сердце, по локоть вдавив руку в разрыв под ребрами. Религия запрещала ему проливать кровь.

Хозяин юрты помолился перед трапезой:

—     Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?

—  Я не знаю, господин, — ответил Клео. Он едва понимал местный выговор.

—     Баран отдал все, его жизнь пошла на пользу нашей, перейдет в нашу...

—   Что же, выходит, смерти нет? — спросил Цинь.

—     Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.

Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.

—   Выходит, — сказал Клео, — самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда как же свидание с предками?

—   Да смерти и нет, — сказал удивительные слова кочевник. — Всякая видимая смерть и твоя, мальчик, — путь Буд­ды от хорошего к лучшему... без конца.

В проеме с закатанным пологом, как в рамке, стояли овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикос­нувшийся к земле. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.

Отец молчал. А все ждали его приговора. И Клео догадал­ся, что отцу нечего сказать, он не знает, как все происходит вокруг, жизнь и смерть. И сжалось сердце, и Клео почувство­вал, как любит отца, которого предал потаскушке из презрен­ного «Дворца ночных курочек», осведомительнице алчного капитана.

Таджик ловко нанизывал баранину на шомпол, погружал его в огонь, ловил куском языки пламени. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.

—   Видишь, — сказал кочевник Клео, — мясо уменьши­лось. Что там было? Жизнь. Она ушла. Может, в будущего новорожденного где-нибудь под небесами, когда ты, возму­жав, зачнешь его...

—  Ну, хватит тебе, — сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. — Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Особенно от такого изобре­тения заморских дьяволов, как душ... Ну, знаете, вода брыз­жет сверху.

—   Брызжет сверху? — спросил таджик.

Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он пре­взошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.

—  Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и выма­зан мылом, — закрепил он успех.

—   Ох, Будда! — сказал человек из юрты.

— Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болез­ни!

— Не так, — сказал солдат, который перебежал от капита­на Сы в Шандонмяо. Он туго слышал после пинка в ухо и получил прозвище Глухой. — В армии заморский дьявол стоял под душем каждое утро. И не болел никогда...

— Потому что имел длинный нос, — сказал капрал Ли. — В таких застревают элементы, могущие вызвать болезнь. Они высмаркивают эти элементы в носовые платки. Потом стирают. Элементы исчезают... Да!

Отара и всадники на озерном берегу разом вдруг, как вспугнутые птицы, бросились, приняв в галоп, вдоль Гашун Нгора. Срезая по мелководью берег, поднимали фонтаны искрившихся брызг.

Раскатился винтовочный выстрел.

Капрал Ли вскочил, напрягая жилу на шее, закричал:

Верблюды лежали, пережевывая жвачку, у юрты.

—     Капрал! — заорал депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего заката ладонью. — Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...

Толкался, пихал метавшихся, сбивая в кучку.

—    Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Действовать бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, еще быстрее!

—   А верблюды и поклажа, отец? — спросил Клео.

—     Если обойдется, останутся наши... Ваше мнение, ува­жаемый Цинь?

—     Бандиты не врываются в селения. Да их и не должно быть. Далеко забираться... Разбойники не таскают припасов, запас вяжет ноги...

—   Что скажешь ты? — спросил отец таджика.

—   Мы угоняем овец в одном случае. Когда приходят сол­даты. Торговцы и бандиты платят. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам... Им возвращаться не приходится.

Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмо­танный одеялом.

От озера уже летел на бесседельной лошади Глухой, ва­лясь с боку на бок без стремян. Крикнул:

—    Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно... Регулярные.

—   Дай мне винтовку, отец, — сказал Клео.

—   Заткнись...

Цинь крякнул, сплюнул. У него началась икота.

—     Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. Разглядите, у кого сапоги, а не об­мотки... Он и есть. Потом отступайте, тяните на себя, пока­жите, что вас лишь трое. Ясно? Тяните и тяните вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им казалось важнее, чем лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим отсюда их спины, ударим им в тыл. Ясно?