Украденный трон - [53]

И она поступила так, как поступила бы истинно русская женщина, — вышла в переднюю, где стоял Шкурин, такой важный, такой достойный, одетый в расшитую золотом ливрею и носивший хорошо завитый парик. И отвесила ему такую оплеуху, от которой Шкурин едва не упал.

   — Как вы смели передать мои слова, как вы посмели стать шпионом?

Она била и била его по толстому лицу, сразу утерявшему всю свою важность, сбила его парик. Красный, униженный, пойманный на шпионстве, пойманный на проделке, Шкурин упал к её ногам, бормотал слова прощения, молил её простить...

   — Я столько сделала для вас, а вам всё мало, как же вы продажны... Знайте, что всё, что окружает вас, может быть временным, а служить мне вам же выгоднее, продажный вы шпион...

Он обливал слезами её туфли и клялся в верности. Екатерине понравилось то, что он не отрицал своего шпионства, он только молил её простить и обещал верно и преданно служить ей впредь. Она простила его, никогда не напоминала об этом случае и не изменила своего милостивого с ним обращения. И не ошиблась. С тех пор Шкурин стал верным и преданным слугой, и она привыкла доверять ему. Шкурин и предложил ей план, который она, смеясь, одобрила.

   — Ваше величество, едва начнутся схватки, кричите, не стесняйтесь. Я всех уведу из дворца, — сказал он ей.

Она с удивлением воззрилась на слугу. Он, как всегда, был важен и строг, великолепен в своей ливрее и башмаках на каблуках, в прекрасно завитом парике с тугими буклями по вискам.

   — И как же? — полюбопытствовала она.

   — Я подожгу свой дом, — важно ответил он, — а вы же знаете, как его величество любит распоряжаться на пожарах...

Она расхохоталась. Мысль была забавной при всей драматичности обстоятельств. Хитёр, однако, подумала она про себя. Заранее вывезет всё из дома, схоронит у верных людей, а потом жалким своим видом погорельца заставит заплатить за два дома и её и Петра.

Что ж, тем лучше. Если у человека есть интерес, он как можно лучше выполнит свою затею.

Несмотря на тряску, несмотря на толчки кареты, она и сейчас улыбнулась, вспомнив об этом.

Преданный слуга, но, если бы он не знал, что получит вдвое больше, не один дом, а много, он не старался бы. Что ж, пусть так и будет.

Екатерина снова взглянула на грошик, который вертела на пальцах. Каждому — своё. Юродивая не взяла денег, что предложила ей императрица, она сама дала ей грош, с одной стороны которого был царь на коне, с другой — орёл с двумя головами.

И вдруг Екатерина увидела в этом знак судьбы. Она и всегда твёрдо верила в себя, а тут её вера укрепилась ещё больше. Но что значит — тяжка ноша, о чём это сказала юродивая? Значит, она видела, что Екатерина носит ребёнка, она предвидела её близкие роды? Нет, подумала Екатерина, не о том. Она сказала о другом — о тяжкой ноше короны, о великом труде царствования.

И опять Екатерина вернулась мыслями к тем интригам, которые она плела уже давно, снова и снова подсчитывала свои шансы на успех, снова мучительно придумывала, где достать денег. За всё надо платить. Снова и снова анализировала она своё поведение — не дай бог ошибиться в слове, жесте, взгляде, не дай бог неосторожным поступком провалить всё.

И с сожалением размышляла о том, что её любимый, статный, прекрасный Аполлон, её Григорий, так неосторожен, так афиширует свою связь с ней. Он давно уже скомпрометировал её, и, если бы не её усилия и её ласковое обращение с самыми злейшими врагами — Воронцовыми, кто знает, что могло бы случиться.

Мысли её вертелись по раз и навсегда заведённому кругу, и она пыталась выбраться из этого круга, придумывая выход из создавшегося положения.

Она знала: всё решит только случай, судьба, рок, Бог. Но помочь случаю состояться — в этом задача, в этом предвидение и ум...

Вернувшись во дворец, Екатерина первым делом приказала прикрепить медный грошик к тонкой золотой цепочке и с тех пор не снимала его с шеи. Даже в бане он всегда оставался с ней, медный грошик, поданный юродивой...

Глава IV

Ранним утром хмурого мартовского дня возле царского дворца на Мойке остановились два неприметных крытых дорожных возка. Из одного с трудом выбрался крепкий располневший старик с покрасневшими от мороза глазами — петербургский генерал-полицмейстер Николай Андреевич Корф. Он потоптался на талом снегу, ещё не убранном перед входом на переднее крыльцо дворца, осторожно и зорко осматривая всё вокруг. Маленькие хитрые его глазки на круглом, словно полная луна, лице блестели подозрительно и настороженно.

Сопровождавшие его конные рейтары остановились в почтительном отдалении и спешились, держа под уздцы выхоленных тяжёлых лошадей.

Корф покорно ждал, всматриваясь в чёрную пасть парадного входа. Он уже решился было доложить о себе, как тяжёлая резная высокая дверь распахнулась и пропустила гурьбу разряженных в собольи шубы людей, сразу наполнивших весенний мартовский воздух гулом и смехом.

Впереди всех шагал любимый императорский адъютант барон Карл Карлович Унгерн-Штернберг[31], за ним, посапывая красным носиком и протирая заспанные глаза, спешил сам Пётр, скромно, по-офицерски одетый в прусский зелёный мундир и простую тёмную епанчу, в высоких дорожных ботфортах и тёмной треуголке, отделанной полоской меха.