Украденные мощи - [26]

Неожиданно эта история, в меньших масштабах, какое-то время назад повторилась и на Святой горе, после знаменитого пасхального крестного хода. Несколько набравшихся келиотов вдруг обнаружили большую несправедливость в том, что греки захватили и не отдают знаменитый Андреевский скит. Необходимо как можно быстрей вернуть его назад, в русские руки. Опять же, сказано — сделано. Хмельные заговорщики отправились штурмовать скит, по пути к ним присоединились еще несколько сиромах; грозным, но не ровным строем двигались они к скиту, громким голосом взывая к справедливости. Их намерения были все налицо, и в дело вмешалась обеспокоенная полиция. Заговорщиков скрутили и после покаяния, точно также, как и предков-охранников, простили. Отец Рафаил думал, что это ребячество спровоцировано мягким гостеприимным характером греческого народа. Вот попробовали бы в России эти ряженые монахи провернуть нечто подобное, вмиг бы узнали всю горечь настоящего поражения. А тут они позволяют себе все что хотят, а греки по этим отдельным личностям составляют мнение обо всем русском народе. Беда!

В общем, монастырское начальство Пантелеймона, зная про все эти неприглядные факты, проводило последовательную политику борьбы с пьянством. Сначала, как уже говорилось, изменили устав и в полиелейные праздники начали обходиться без вина. Затем, по негласному повелению игумена, трапезники стали убирать недопитое вино со столов, так как после трапезы некоторые ретивые отцы часто захватывали неопорожненные графины в широкие рукава ряс для дальнейшего келейного распития. Монастырская кампания по борьбе с пьянством увенчалась успехом, злоупотребления постепенно прекратились. Только отца Иоанна приходилось еще терпеть. Старый монах понимал всю выгодность своей ситуации, но не слишком испытывал терпение священноначалия и пил столько же, сколько и до заключения сделки. Отец Рафаил был один из немногих, кто все знал, и негодовал на Ванька, считал его паршивой овцой, из-за которой страдает здоровое стадо.

Игумен и духовник придумывали много способов, чтобы не исправить, — об этом уже никто и не мечтал, — а хотя бы смирить его. Иоанна отправляли в скит, связывали, пугали психиатрической лечебницей, московским подворьем; монаха оскорбляли, не пускали на трапезу, запрещали появляться на людях. Все тщетно. Отец Иоанн был всегда неопрятно одет, и от него исходил неприятный запах, поэтому ел он за отдельным столом после общей трапезы. У него был странный статус — он официально состоял в числе братии, но все шарахались от него, как от прокаженного. Он исполнял послушание мусорщика, когда был в силах вытаскивать большие черные пакеты из контейнеров, или, в ином случае, просто чистил картошку и другие овощи для кухни. Это был морально опустившийся монах, казалось, совсем без совести и веры в неизбежное правосудие Божие. Его лицо было маленьким и сморщенным, как у мартышки, глазки испуганно бегали, а руки постоянно теребили сальную жиденькую бородку. Он мало с кем разговаривал, почти не причащался и мылся очень редко.

Вчера Рафаил подошел в трапезной к Ваньку, который отходил после очередного запоя. Он, видимо, плохо себя чувствовал и трясущимися руками накладывал себе второе.

— Послушай, отец Иоанн, я уже не знаю, какое тебе дать послушание. Картошку чистить? Так повар не хочет, чтобы ты появлялся на кухне, — эконом действительно уже устал от нерадивого монаха и, так как тот не уважал самого себя, говорил с ним достаточно бесцеремонно и даже с долей презрения. — Ты посмотри на себя! Позоришь только память своего старца. Отец Захария надеялся, что ты, наконец, исправишься, но тебе, видно, это не под силу. Или же тебе нравится подобное пустое жительство. Нравится?

Ванек только недовольно буркнул в ответ:

— Нравится! — и стал доедать гречневую кашу, показывая всем видом, что ему наплевать на досадные нравоучения эконома.

Рафаил часто замечал, что, когда он разговаривает с Иоанном, в его сердце поднимается какое-то надменное чувство. Может быть, против этого призывал Христос, когда говорил ученикам: «Не судите и не судимы будете»? Но как с таким монахом, как Ванек, себя вести? Он абсолютно не принимает никаких вразумлений, проживая, как бельмо на глазу, свой бесцельный век.

— Значит, так! Быстро ешь и будешь с Петром убирать мусор, контейнеры два дня как полные. Он уже в гараже, заводит трактор. Феогносту же скажи, чтобы зашел в экономскую. Тебе понятно?

— Понятно, — все так же отсутствующе буркнул Ванек и налил себе компот, даже не смотря в сторону отца Рафаила. Эконом, стараясь не раздражаться, пошел к выходу из трапезной, думая, как велика милость Матери Божией, что Она терпит подобных монахов, не достойных собственного призвания.

Сейчас эконом смотрел в сторону этого пропойцы, который с утра был уже навеселе, и внутренне кипел от праведного гнева. Его возвышенные размышления о мудрости, любви и прочем были прерваны фигурой монаха-пьяницы. Казалось, что невозможно было иметь в сердце любовь к нему или же мудро относиться к его пьянству; Ванек пробуждал в душе эконома только дурное — гнев, надменность, презрение — и этим самым обличал всю его мнимую праведность. С другими Рафаил был весьма ласков, и братья любили его за добрый нрав. Эконом совсем запутался в своих чувствах и не знал, кого же винить — Ванька или себя самого.