Украденные горы - [249]

За бывшей читальней Качковского Юркович попросил свернуть на мостик через бурливый горный ручей.

— Вон-вон, прошу вас, в тот двор!

Пока шофер осторожно переезжал деревянный мостик и взбирался извилистой дорогой вверх, где стояла длинная, под соломой, старая хата, Юркович мыслями перескочил в далекую военную весну 1915 года, когда на рассвете он прощался с мамой… «Не плачьте, мама, ей-богу, я скоро вернусь. Ведь учился я в Вучаче, он еще дальше Львова, и то вернулся. Будет мне там худо — не засижусь, будет хорошо — приеду на рождественские каникулы. И обществу кое на что пригожусь».

Машина, урча, взбиралась в гору, вот-вот въедет во двор. Юркович не сразу узнал сад перед окнами, вместо старых яблонь вытянулись молодые деревца. Зато еще жива старенькая дикая груша рядом с колодцем, под которой летними вечерами он собирал когда-то своих хористов.

«Жива-здорова! — обрадовался Юркович. — Дождалась-таки меня».

И могучая липа, словно гигантским зонтом накрывавшая хату, тоже дождалась его.

Газик въехал во двор и остановился. Под навесом стоял старый человек и с любопытством, нисколько не удивляясь, рассматривал машину. Ольховцы теперь стали пограничным селом, сын его, Иосиф Юркович, был председателем сельсовета, к нему, наверно, и приехали по каким-то делам пограничники. Только тот, в штатском, вылезший из машины, привлек внимание хозяина. Что-то вроде знакомое почудилось ему в чертах смуглого лица. Светловолосый, глаза ясные и в плечах широкий — похоже, из их края.

Василь тоже не сразу узнал отца. Мог лишь догадаться, что должен бы быть он. Запомнилось же ему еще моложавое энергичное лицо отца. Все двадцать пять лет он видел его то добрым и ласковым, то гневным и даже суровым, но всегда справедливым к людям. Нет, не хотелось верить, что этот седой, с потускневшими глазами старик — его отец.

Василь подошел ближе, снял шляпу:

— Не узнаете, папа?

Отец, казалось, и не обрадовался. Не протянул рук, стоял как одеревенелый, бессмысленно моргая глазами.

— Как же так? Привиделось мне, что ли?

Скрипнули двери в сенях, Юркович оглянулся и увидел перед собою мать. Высокая, со следами былой красоты, она, словно со сна, протирала глаза, присматривалась и не верила, что перед ней ее первенец.

— Василь, ты? — спросила тихо, как бы опасаясь вспугнуть это чудесное видение.

— Я, мама, я! — Он бросился к матери, поднес к губам ее руку, дав волю слезам радости. — Матуся, родненькая… Вот и вернулся я к вам. Я ж говорил, что вернусь…

Как в детстве, она погладила его по голове своей шершавой ладонью.

— Долго, ой как долго ждала я этого дня…

Затарахтевший мотор прервал ее.

— Нет-нет, — крикнула она, подойдя к машине, — не уезжайте. Прошу вас, — она поклонилась пограничникам, — пойдемте в хату. Вы принесли нам свободу, да еще сына вернули. Побудьте с нами за столом.

Лейтенант приказал шоферу заглушить мотор, и все вместе пошли к дому.

Запись в дневнике

Осень 1939 года. Четвертый день в родном селе, в родной, еще дедом поставленной хате. Поздний вечер. В доме все спят. Мама постелила мне в боковой, самой маленькой комнатке, где когда-то укладывала дядю Петра, когда он приезжал к нам на школьные каникулы. Подкрутив на столике лампу, я принялся за дневник, чтобы хоть коротко, пока меня не сморил сон, записать, что я тут пережил за три дня.

Началось с того, что сквозь сон, еще на рассвете, я услыхал — скрипнула дверь в большой горнице и с пожеланием хозяевам доброго утра зашли двое. Я приподнял голову с подушки, прикидывая, что за люди и с каким делом могли так рано прийти. Разговаривали почти шепотом, но сквозь неплотно прикрытую дверь боковушки я услышал свое имя.

Дрожащий свет утреннего солнца отразился на стекле портрета, висевшего над диванчиком с детских моих лет. То был портрет дяди Петра той поры, когда он в 1913 году собирался в Россию. Приятное молодое лицо, аккуратно зачесанные на правую сторону волосы, мягкий подбородок, подпертый белым гуттаперчевым воротничком с модным галстуком. По моим тогдашним наблюдениям, в него была влюблена Ванда Станьчикова, он же мечтал о гордой Стефании. Сколько с тех пор воды утекло в Сане мимо Ольховцев. Дядя Петро, конечно, давно забыл о своем первом увлечении, судьба ему послала замечательную жену и веселую щебетунью дочь.

— Ты не спишь, Василь? — послышался из большой горницы отцов голос.

— Уже проснулся, — охотно откликнулся я.

— У нас гости. Дядя приехал.

Неужели дядя Петро? Вот это радость! Я вскочил с кровати и быстро оделся. С порога увидел лысого, чисто выбритого невысокого человека, напомнившего мне дядю Петра лишь гуттаперчевым, теперь уже не модным стоячим воротничком, повязанным тоже немодным, еще довоенным галстуком в полоску. За дядиной спиной стоял совсем белый, но еще крепкий высокий мужчина с живыми темно-карими глазами.

— Гости просят прощенья за свой ранний визит, — сказал отец. — Им пришлось ночью, тайно от немцев, перебираться через Сан. Чай, узнаешь своего дядю? А этот милый человек — муж пани Ванды, Михайло Щерба. На позициях в окопах два долгих года вместе кормили вшей, мерзли, не раз думали, что доживаем последний наш денек, ан нет, выжили и вернулись домой. Михайло Щерба стал знаменитостью. В окопах когда-то и цента не дал бы капрал за его голову, — сейчас фашисты оценивают ее в пятьдесят тысяч марок. Голова седая, а так дорого стоит!