Украденная книга - [5]

10.23 утра. Мы с тобой одни. Ты – одна, я – один. Мы вместе.

Таких, как ты, не бывает. Откуда ты? Куда ты? Все так просто.

Любимая моя. Все будет хорошо. Мы никогда не расстанемся. Ты будешь счастлива. Я обещал.

12.28. Сейчас приедет Базиль. И Потапов. Машин будет больше, чем нужно.

30 сентября, 0.50 ночи

Любимая, слушаю ноктюрны Шопена и смотрю на фотографию: ты держишь в правой руке два белых гриба, на пальце обручальное колечко, в левой – подосиновики. За твоей спиной наша летняя кухня, нежная и зеленая тень, солнце на диком винограде, грибах, плечах и волосах, ты безо всякой косметики, такая простая и необыкновенно любишь жизнь, которой тебе осталось немногим больше месяца. Не знаю, сколько точно, но на этой же пленке день рождения Светы, а было оно 25 июля, какая же ты была красивая в стальном костюме! Кстати, часто на последних фотографиях ты сбоку или едва в кадре и так печально и таинственно заглядываешь в мои глаза. Что же такое ты знала, если так любила жизнь?

А вчера на кладбище случилось именно то, чего я так долго ждал.

Вчера… Я был, конечно, хоть водка меня и не берет, все же пьян. Когда мы подошли к твоей могиле, выглянуло солнце, Вета

Седова высыпала на могилу твои любимые семечки для птичек, я отломил кусок свежайшего батона и положил рядом, взял твою рюмку, а в ту, точно такую же, которую привез с собой, налил смирновку “Сухарничек ” и поставил на могилу. Конечно же, выпил,

Вета тоже. Юрка Мочалов бродил с камерой, а Базиль еще не знал, что болен желтухой. Не знаю, что было вкусней; водка, хлеб или семечки. Было покойно, вкусно и радостно. Мы были рядом, нас согревало одно солнце. И вдруг из левого уголка твоих губ потекла слюна. Господи, я пишу то, о чем ты знаешь. Мы бросились рассматривать фотографию, может быть, образовалась складка или откуда-то свалилась капля дождя,- нет, слюна была под стеклом, а с обратной стороны фотография закупорена двойным черным целлофаном. Мы вертели фотографию и не могли поверить, а Юрка снимал все это на камеру. Мы верили, но не могли поверить, что ты вот так запросто показала нам, что слюнки текут, – так вкусно. Ты была с нами. Чудо.

Потом мы пошли к могиле Ирины Метлицкой. Поехали. Я не туда повез. Ты знаешь, она рядом, на машине всегда проезжаешь. Солнце скрылось. Очень долго мы бродили, пошли на другой участок.

Нашли. Посидели, постояли, пошли к Наде Кожушаной, опять заблудились. Нашли могилу Жоры Епифанцева. Мочалов нашел. Это был уже шок, я даже и не знал, на каком он кладбище. Постояли. О чем мы говорили – не помню. Всякий раз вспоминали какие-то байки, смеялись почти плача. “ Угрюм-река ”, торговля часами, коньячку по пятьдесят. И совсем рядом нашли Надю Кожушаную. У

Нади, я помню, что уже сидел. Вета говорила: “Девочки мои любимые, все разом в один год ”.

Темнело. Не вечерело, но темнело. Когда мы уезжали, Вета сказала

Базилю: “Остановись у Лены. Пусть Сережа попрощается”. Я подошел к тебе и не увидел никаких следов слюны.

Местечко мое рядом, Леночка. Там, где букеты цветов и твоя фотография.

16 октября

Сейчас по телику идет “Скорый поезд ”*. Я зашел к маме в комнату что-то спросить и едва не сошел с ума. Прости, родная. В комнате нашей Шопен. Сейчас я его вырублю. Боже, родная, я держусь на таблетках. Я не могу без тебя. Ну не могу.

Какая ты была красивая, когда в субботу утром я видел тебя в последний раз. Ты спала, ты не сказала мне ни слова.

Господи, что я пишу: “ Едва не сошел с ума ”? Я давно сошел с ума.

18 октября, без пяти два ночи

Леночка, знаешь, за что я не люблю тех, кто лежал в сумасшедшем доме? За то, что они оттуда вышли. Минут десять назад я узнал, что ‹N.› лежала в нем дважды. И она посмела тебя снимать. Тебя – которая убила бы всех в дурке, чтобы убили тебя. Эти из дурки вышли, чтобы убивать тебя, вышли, чтоб святую сделать сумасшедшей. Рожи этих дьяволов что ни день вселяются в нас, но ты – жалостливая к ним вопреки мне и назло – их не просто щадила, ты любила в них своих убийц. Их нельзя держать ни в доме, ни в кино. Мы с ними никогда больше не встретимся.

Блаженные и советские сумасшедшие не имеют друг к другу никакого отношения.

Нас с тобой – просто-напросто – убили. Нашли дорожку. Я без тебя жить не буду. Я – твой. Ты меня получила не на двенадцать лет и семьдесят пять дней, а на всю – всю – жизнь.

Я боюсь вспоминать.

Помнишь, Никите, которому было пять лет, а сейчас он, семнадцатилетний, спит в соседней комнате, однажды довелось идти по улице Горького с тобой рука в руку, идти 7 ноября, а рядом шли мама с папой, – помнишь, когда была коробочка полным-полна, помнишь?

Давай лучше такое. Со мной никого нет. Я один. Ужас. То, что я пишу, ты читаешь, но не там, где я.

Леночка, ты знаешь, я жить не хотел и не хочу, я хотел умереть на твоем плече – о, как бы это было хорошо! – а ты бы умерла сразу, как меня похоронила, – да, да, я тебя люблю, и не хрена жить. Я умер, а ты живешь.

Прости меня, я никого не видел чувственней и духовней тебя. И красивей. Представляешь, что я написал? А хочешь совсем омерзительное? Таковое даже я, наверное, не говорил. Тебе. За пятьсот лет у художника не было такой жены…