Украденная дочь - [51]
В глазах под густыми бровями мелькнул огонек тревоги.
— Ты не знаешь, какие у нее фамилии?
— Они наверняка ненастоящие.
— О господи! С чем мне только не доводилось сталкиваться… С меня достаточно и того, что приходится терпеть этих олухов.
Мы подошли к рубежу, за которым давить на него было бы уже неразумно. Я поднялась со стула, на который, сама того не замечая, села в какой-то момент разговора, и протянула ему руку. Он не стал ее пожимать, ограничился лишь тем, что пристально посмотрел на меня и пожал плечами.
— Дай мне номер своего телефона. Я позвоню тебе, как только что-то узнаю.
В моем общем ощущении, что он хочет от меня избавиться, промелькнул лучик надежды. Я уже забыла, что меня ждет возле школы «роковая женщина», и, вспомнив об этом, поспешно прошла по коридору и пересекла внутренний дворик.
«Роковая женщина» стояла возле своего «мерседеса» и курила сигарету. Она надела солнцезащитные очки и теперь была похожа на второсортную актрису. Она мне ничего не сказала, но было видно, что она раздражена. Мне даже показалось, что она в мое отсутствие слегка всплакнула. Возможно, она все это время размышляла о своей жизни.
— Извините, — сказала я ей. — Здешняя администрация оказалась медлительнее, чем я предполагала.
— Что это вообще за место? Я ничего не понимаю.
Она говорила как бы самой себе и о себе самой, и потому я удивилась, что так хорошо ее понимаю.
— Все всегда имеет отношение к любви. Любовь — это наше проклятие. Она делает нас счастливыми, она нас порабощает, она нас портит, она нас учит ненавидеть. Все делается или же не делается из-за любви. Она кажется чем-то хорошим, но, откровенно говоря, я думаю, что если бы не было любви, то не было бы и войн.
Она смахнула слезу под солнцезащитными очками пальцем с идеально накрашенным ногтем.
На этот раз я решила твердо придерживаться советов мамы и не сказала ей ничего.
Она высадила меня в центре города вместе с моими двумя чемоданчиками и, посмотрев на меня в окошко автомобиля через свои солнцезащитные очки, сказала: «Пока!» У меня слегка защемило в груди — как будто я знала ее всю жизнь и сейчас вижу в последний раз.
— Мне жаль, что не могу подвезти тебя дальше, — сказала она, — но я записалась к парикмахеру на два часа.
Сначала она сказала, что договорилась с кем-то встретиться, а теперь заявила, что собирается поехать к парикмахеру. Так куда же она все-таки сейчас направится? Да никуда. Она, по-видимому, припаркует автомобиль возле какого-нибудь торгового центра и пойдет за покупками, чтобы забыть о том, о чем ей необходимо забыть.
Я застыла, как парализованная, перед раскрытым портфелем из крокодиловой кожи. Фотографии Лауры в нем больше не было. Я пошарила рукой по всем его отделениям, а потом подошла к шкафу и достала одеяло, в которое всегда был завернут портфель. Я встряхнула его над покрывалом, на котором были изображены цветы, а после провела рукой по этому покрывалу, как будто фотография могла затеряться между лепестками и листиками. Мне хотелось плакать, и у меня подступил к горлу такой ком, что я не могла сглотнуть. Что произошло с фотографией Лауры? Я пошла за алюминиевой лестницей, чтобы забраться на нее и осмотреть верхнюю полку шкафа. Я тешила себя надеждой, что фотография случайно завалилась между хранящимися там туфлями. Я достала все эти туфли и — раз уж достала — почистила бархоткой, а затем поставила их на место. Я почувствовала себя изможденной, потому что мне пришлось просидеть целый час на корточках, перебирая туфли без каблуков, туфли на низких каблуках, туфли на высоких каблуках, ботинки и сандалии отца, а также ботинки со шнурками, кроссовки и туфли мамы — белые, черные и красные. Мама не уделяла особого внимания своей одежде, а тем более обуви: ее новые туфли лежали практически нетронутыми, а она при этом ходила в старых, дожидаясь, по ее словам, когда эти туфли снова войдут в моду… Я, пошатываясь, поднялась на ноги. У меня больше не было сил продолжать поиски. Мне пришло в голову, что фотография, возможно, упала под кровать, однако я не могла просто взять и залезть под нее: для этого необходимо было сначала отодвинуть тяжелые ящики с книгами и одеждой, а затем поставить их на место. Поэтому я ограничилась лишь тем, что приподняла покрывало и бросила взгляд под кровать со стороны ее ножек. Ничего там не обнаружив, я легла отдыхать на лепестки и листья, изображенные так искусно, что им осталось разве что начать благоухать. На душе у меня вдруг стало удивительно спокойно. Из-под подушки до меня доносился приятный запах ночной сорочки мамы. Жизнь была хотя и прекрасной, но ужасно ко мне несправедливой. Я закрыла глаза. Как же мне было сейчас хорошо лежать, чувствуя подобное умиротворение в этот момент моей — одной-единственной у меня — жизни. Я открыла глаза, а затем снова медленно их закрыла, представляя себе, что постепенно погружаюсь в огромную кучу листьев. Хотя чувствовать, что ты погружаешься во что-то, не встречая сопротивления и не наталкиваясь ни на какие препятствия, было очень приятно, уже сам факт того, что я как бы опускаюсь вниз, показался мне плохим предзнаменованием. В моем сне было что-то такое, что вызвало у меня опасения, и я проснулась — проснулась, чтобы перестать падать вниз.
