Укол рапиры - [31]

Еще один взрыв… Не поймешь, куда бьют, но очень недалеко. Засекли все-таки!

Филиппов вылез из кабинки, подбежал к носу машины, вставил ручку, крутанул. Ничего не получилось.

— Апресян! — кричу я что есть силы и машу рукой. — Иди помоги!

Апресян и так уже бежит к Филиппову. А за Апресяном выскакивает небольшая фигура в длинном, как тулуп, полушубке с завернутыми чуть не наполовину рукавами.

— Назад, Коля! — ору я. — Куда?!

Он не то на самом деле не слышит, не то не хочет слышать и продолжает бежать за Апресяном.

Апресян яростно прокручивает рукояткой тяжелый коленчатый вал автомашины, шапка с него свалилась, на лице блестит пот.

— Газу, газу давай! — кричит он. — Подсос убери! Не соси, говорят!

Грохнуло совсем рядом — гул смешался со свистом, и тут же взревел заработавший двигатель.

— Ложись! — Мы бросились в снег.

Когда я поднялся, то увидел удаляющийся задний борт машины Филиппова, а на дороге — Колю и Апресяна. Тот наклонил голову, Коля напяливал на него ушанку.

— Я тебе что сказал? Марш назад! — закричал я на Колю.

И тут мимо нас проскочила следующая машина, мы все отступили в сторону, Апресян охнул.

— Что? — спросил я.

— В ногу, — сказал он.

— Сильно?

— Не знаю. В валенок натекло.

— До машины дойдешь? Коля поможет. Зотиков пускай за руль сядет.

— Сам поведу, — сказал Апресян. — Тут недалеко. Проскочить бы только.

— Ложись! — крикнул я.

Уже набирала скорость очередная машина. Водитель увидел, как мы упали в снег, резко тормознул, потом рванул вперед — задний борт отвалился, два ящика с консервами вывалились наружу, тускло блеснув банками свиной тушенки.

— Постой! — крикнул Коля и выскочил на дорогу. Водитель не услышал, Коля продолжал собирать отлетевшие банки, сдвигать ящики в сторону. Как у себя дома, во дворе, а не под артобстрелом, в снеговой ловушке.

— Брось к черту! — сказал я. — Иди с Апресяном.

— Я сам, — сказал тот и захромал к своей машине.

Я схватил Колю за руку, потащил назад, как провинившегося ученика в кабинет к директору.

…В общем, проскочили мы в тот раз опасный участок и меньше чем через час разгружали уже машины по разным складам, куда нас сопровождали хозяева груза — конники. Странно было видеть, как они — в кубанках, в брюках с лампасами — сидели у нас в кабинах и в кузовах; да и вообще не верилось, что в этой войне могут быть лошади, седла, кавалеристы.

Апресяна я повез в медсанбат. Он порядком ослабел, кровь не унималась, хотя рану перевязали; я сел за руль. Коля ехал с нами, всю дорогу я ругал его за историю с консервами, а он так и не понимал, зачем добру пропадать, если можно спасти.

В голове у меня теснилась уйма всяких умных слов насчет того, что это еще не настоящее добро, а настоящее — он сам, человек то есть, и нельзя этим добром рисковать по любому поводу. И без повода. Ну и многое другое… Но произнести все эти слова так, чтоб они звучали убедительно даже для самого себя, я не умел. В конце концов, был я всего на каких-то шесть с лишним лет старше Коли, учился в тех же школах, у тех же учителей, и нелепо было думать, что могу играть роль наставника.

Мне не приходилось до этого бывать в санбате, я воображал, что он выглядит почти как больница или, на худой конец, как поликлиника мирного времени: длинные коридоры, ряды стульев, фикус в кадке, чуть не кафельные полы, кабинеты, очереди к ним…

Приемный покой располагался в избе с низкими потолками и закопченными стенами. За столом — молодая женщина-военфельдшер, на лавке несколько раненых — все с перебинтованными руками, и еще пожилой санитар. В углу на полушубке тихо лежит младший лейтенант.

— Осколок? — спросила военфельдшер, мельком взглянув на Апресяна. — Снимай валенок.

Санитар занялся Апресяном, я спросил: «Что, так много раненых, что класть некуда?»

— Хватает, — неохотно ответила она, и я еще подумал: молодая, а такая неразговорчивая.

Она обработала рану Апресяну, сказала, все это чепуха — заживет через две недели, всегда бы такие раны, и, видя, куда я смотрю, не понижая голоса, прибавила, кивая на того, кто на полу:

— Ранение в живот. Неоперабельный случай. Сделать ничего нельзя. Через час умрет.

Я снова взглянул на младшего лейтенанта. Он лежал на спине, совершенно неподвижно, глаза открыты — казалось, глубоко задумался о чем-то очень простом и ясном, что не вызывает во взгляде напряжения, а на лбу морщин.

В обратный путь отправились, когда стемнело. Ехали долго, но добрались без происшествий, если не считать, что потекло четыре радиатора, порвался вентиляторный ремень и почти у самой нашей Глуховки на одной из машин полетел промежуточный валик — этот бич грузовых ГАЗов.

Я зарекся брать Колю в рейсы и первое время выполнял свое решение. Но постепенно сдал позиции, и снова Коля ездил в кабине чьей-нибудь «лайбы» — так называли водители свои дряхлые машины, — опять помогал загружать и разгружать кузова; во время вынужденной остановки, где-нибудь на уклоне, снова жал на ножной тормоз, если отказывал ручной, а в случае ремонта сам что-то делал или подавал гаечные ключи, в которых разбирался уже на глазок, как заправский механик, — словом, приносил пользу.

Как-то в конце зимы приказано мне было съездить на станцию железной дороги — узнать насчет грузов, и я взял с собой Колю, а за баранку сел сам. Станция была с виду маленькая и неказистая, к тому же наполовину разбитая, но поблизости, в лесу, расположились большие склады.