Уильям Шекспир. Человек на фоне культуры и литературы - [71]

Хотя наиболее вероятными прототипами этого образа считаются проповедник Джон Олдкасл (?-1417)[229] и сэр Джон Фастольф (1380–1459)[230], его портрет вызывает ассоциации с личностью сэра Томаса Мэлори (1415–1471), средневекового писателя и по совместительству разбойника, причем отнюдь не благородного. Мэлори подвел итог традиции куртуазной эпической литературы в Англии, причем и своим главным сочинением[231], и своим поведением (несмотря на свое дворянское происхождение, он провел значительную часть жизни в тюрьме, куда неоднократно попадал за разбой, угон соседского скота, насилие над женщинами и другие неприемлемые для рыцаря проступки). Фальстаф тоже не гнушается разбоем и грабежом, о чем сам высказывается очень поэтично: «Пусть нас зовут лесничими Дианы, рыцарями мрака, любимцами Луны и пускай говорят, что у нас высокая покровительница, потому что нами управляет, как и морем, благородная и целомудренная владычица Луна, которая и потворствует нашим грабежам»[232]. На связь Фальстафа с артуровским миром невольно указывает хозяйка трактира, на руках у которой умер старый рыцарь: «Нет, уж он-то наверняка не в аду, а в лоне Артуровом, если только кому удавалось туда попасть»[233].

Подобно персонажам эпопеи Рабле – Гаргантюа и Пантагрюэлю, Фальстаф олицетворяет оборотную ренессансного титанизма, торжество плоти над духом и разумом. Это «трактирный Геркулес», Санчо Панса, по недоразумению возведенный в рыцарское звание. Все недостатки в сэре Джоне утрированы, доведены до степени пороков, но не аллегоризированы: он всего лишь человек, «жирный рыцарь с двойным брюхом, шутник, весельчак, балагур и плут» – такой некролог Фальстафу звучит в «Генрихе V». Сибаритство в нем доросло до степени обжорства, алкогольной зависимости и распутства – он готов был продать душу дьяволу «в Страстную пятницу за кружку мадеры и ножку холодного каплуна», а в «Виндзорских насмешницах» ухаживает за двумя замужними горожанками одновременно, в надежде получить через них доступ к кошелькам их мужей. Он собирает деньги с состоятельных рекрутов, надеющихся избежать отправки на поля сражений. При этом сэр Джон остроумен, добродушен и временами даже самокритичен, он нравился публике и самому автору – Шекспир не смог с ним расстаться после первой пьесы и написал еще две, в которых тот фигурирует, после чего был вынужден «расправиться» с обаятельным обжорой и бонвиваном[234]. Его изначальная роль заключалась в том, чтобы сбивать с пути истинного молодого принца, создавать вокруг него атмосферу разнузданного кутежа, из которой Хэлу предстояло вырасти, чтобы стать достойным монархом. Фальстаф выступает здесь как трикстер, искуситель, воплощение соблазнов, окружающих молодого повесу[235].

Сцена, в которой присутствует Генрих, сменивший своего отца на престоле и отрекшийся от прежних заблуждений и ошибок – в том числе и от знакомства с Фальстафом[236], – нужна Шекспиру для более эффектного контраста двух этапов в жизни доблестного короля: его беспутной юности и его достойной зрелости, которой посвящена хроника «Генрих V». Однако принц-повеса, хулиган и насмешник, получился у Шекспира куда более живым и обаятельным, чем идеализированный король-воитель, благородный и бесстрашный. А в образе Фальстафа жизни и обаяния было больше, чем во всех шекспировских королях, вместе взятых. Но и в жизни самого драматурга наступила пора, когда молодость готовится уступить место зрелости и желание зубоскалить сменяется философским настроением и желанием подвести какие-то предварительные творческие итоги, которые были у Шекспира весьма внушительными. Сам того не зная, вместе с Фальстафом в конце 1590-х годов драматург прощался с эрой беззаботной комедии и несокрушимого оптимизма. Впереди его ждали серьезные потери, и разочарования, и тягостные раздумья о будущем, которые, вероятно, посещали многих англичан и вообще европейцев в этот период, хотя никто больше не мог выразить их в такой отточенной, художественно совершенной форме, к которой пришел Шекспир, – в форме трагедии.

Акт III Зрелость

Смена веков во все времена была для людей волнующим и тревожным моментом, а для англичан на исходе 1599 года вообще воспринималась как прелюдия к возможному апокалипсису в пределах отдельно взятой страны. Королева Елизавета достигла того возраста, когда никто бы уже не решился называть ее Дианой или Астреей и воспевать ее вечно неувядающие прелести. Королеве исполнилось шестьдесят шесть лет – по меркам своего времени она могла считаться долгожительницей, хотя это вряд ли ее очень радовало. Больше не было рядом самых близких людей, которые помогали ей переживать бурные политические и личные кризисы. Бессменный фаворит, друг детства и, возможно, единственная любовь ее жизни, граф Лестер, уже более десяти лет ждал ее «на той стороне». В 1598 году умер ее самый верный сторонник, ее правая рука, советник и казначей Уильям Сесил, лорд Берли. Последний год уходящего века тоже выдался непростым: ее новый фаворит, пасынок Лестера, граф Эссекс, не справился с двумя важными заданиями подряд – захватом испанских кораблей и подавлением крупного бунта в Ирландии. Это восстание послужило причиной гибели еще одного выдающегося елизаветинца, поэта и царедворца – Эдмунда Спенсера, посвятившего Елизавете столь лестную поэму «Королева Фей»