Уик-энд на берегу океана - [7]

Он остановился и тревожно взглянул на Майа.

— А ты-то это знаешь, а? Скажи, ну скажи! Скажи, знаешь ты-то, тоже знаешь?

— Что знаю? Любовь?

— Да нет, не любовь. А то, что я тебе рассказал. На улице ветер, дождь, а ты в затишке, в тепле, с женой, и ночничок горит, — словом, короли мы, и только, и на всех нам наплевать.

— Да, — сказал Майа, — именно так, на всех наплевать! На всех, какие ни на есть. Плевать на них, на их грязные рожи!

— Ну вот, — сказал с сияющей улыбкой Ниттель. — На всех, сколько их ни на есть. А я вижу, ты здорово соображаешь! Я сразу смекнул, что ты, в общем-то, славный малый, хотя вид у тебя больно серьезный. А другому этого ни за что не понять. Скажи-ка, — он снова остановился, — а когда фрицы придут, как по-твоему, они нас всех укокошат? Тут парни говорят, что они придут на танках с огнеметами, и как дадут раз — так и уложат всех до последнего.

— Возможно. На войне все возможно.

— Да, скажу я тебе! — протянул Ниттель. — Неужели фрицы могут такое сделать! Вот уж гады-то!

Нахмурив брови, он молча толкал тележку. Майа поглядел на покойницу. Вдруг ему подумалось, что когда-нибудь и он будет таким же недвижимым, с застывшими глазами, станет вещью, которую кинут в ящик и положат гнить в землю. Когда-нибудь. Может, завтра. Может, через несколько месяцев. Может, через двадцать лет. Но этот день придет наверняка. В жизни ничего нельзя предвидеть, кроме вот этого. Собственная смерть, — на это событие он мог вполне рассчитывать.

— Ну, мне направо, — сказал Ниттель и остановился. — Давай передохнем чуток.

— Нет, мне пора возвращаться. Уже поздно.

Ниттель установил в равновесии тележку, обошел ее сбоку и уже не первый раз на глазах Майа подтянул платье покойницы.

— Эх ты, уточка, — задумчиво проговорил он, хлопая ее по коленке, — бедная ты моя! А все-таки жизнь — сволочь. Скверную она с тобой сыграла штуку, бедняжка ты моя!

Он повернулся к Майа.

— Значит, расстаемся.

— Да, мне уже пора возвращаться.

— Что ж, — сокрушенно повторил Ниттель, — значит, расстаемся?

— Да.

— Ну тогда до свидания.

— До свидания.

— До свидания, всегда к твоим услугам.

— Спасибо, — сказал Майа, — но лучше не надо.

Ниттель прыснул.

— Эх, и скажешь же ты! Ты, брат, весельчак, хоть с виду и серьезный.

Он впрягся в тележку, убрал клин, пристроил его на место. Потом нагнулся и, напрягшись все телом, двинулся вперед.

— И спасибо за курево, — сказал он, обернувшись.

* * *

По мере того как Майа приближался к санаторию, машин становилось все больше и больше. Тут были всякие — любых размеров и любых марок: огромные грузовики «рено», крошечные английские грузовички, приземистые, словно танки, малолитражки, прицепы. Почти у каждой чего-нибудь не хватало — колеса, а то и двух. С маленьких «остинов» и вовсе сняли колеса. Они валялись на спине, как жуки цвета хаки, которых мальчишка, забавы ради, перевернул на ладони кверху брюшком. И Майа подумалось, что будут делать с этими колесами парни, которые их стащили. Только самые мощные грузовики еще были на ходу. Правда, у некоторых автомобилей, согласно приказу, уже размонтировали мотор. Но большинство было нетронуто. Баки до самых краев налиты бензином. Майа пожал плечами. Они с приятелями тоже обзавелись собственным автомобилем: английская санитарная машина, ее «организовал» Дьери. Они ночевали в ней, как в фургоне. Вообще-то сейчас машин было сколько угодно, даже, пожалуй, чуть больше. И моторов навал, при желании можно ставить новый через каждые десять метров на протяжении десяти километров.

«Нет, — подумал Майа, — сейчас нам не машин не хватает. А дорог».

Ботинки Майа, совсем новенькая пара, которую он нашел в суматохе отступления, увязали в тонком песке дюн. Здесь скопилось столько народу, что временами ему приходилось перешагивать через лежащие тела, точно на каком-нибудь модном пляже. Несуразное получалось зрелище — люди в грубом обмундировании защитного цвета, небритые, немытые… и все-таки дюны, море, сверкающее небо придавали им вид курортников. Справа на вершине дюны Майа заметил группу солдат: засунув руки в карманы, они глазели в небо. Следили за действиями бомбардировщиков и канадских истребителей, и когда до них долетал треск бортовых пулеметов, они что-то орали, подбадривая летчиков, будто болельщики на стадионе.

Майа прошел мимо сидящих в кружок солдат — не меньше десятка их уселось прямо на песок; посередине они водрузили бидон с вином и по очереди зачерпывали оттуда кружками. Один из пирующих, которого на ходу задел Майа, оглянулся и, не переставая жевать, бросил ему вслед грубое ругательство. «Это из-за моих ботинок», — улыбнулся про себя Майа. Не останавливаясь, он обернулся и посмотрел на грубияна. Им оказался широкоплечий блондин, в сущности, на вид симпатичный. Губу его пересекал шрам. «Еще одно лицо, — подумал Майа, — которого я никогда в жизни больше не увижу. На войне оно всегда так. Все время видишь людей, а потом в жизни их больше не встретишь. Вот она война. Лица, имена мелькают перед вами все время, без остановки, а потом навеки теряются в тумане. Порой только лицо. Порой весь человек». Иногда Майа даже перебрасывался словом с этими людьми, называл их по имени, знал, чем занимались они до войны, были ли счастливы с женами. Но в конце концов все кончалось одинаково. Они исчезали. И он никогда их больше не видел.