Ухожу и остаюсь - [4]
— Вот я и говорю: недолго нам маяться осталось.
Имелось в виду всем нам, включая и меня. Бабушка, может быть, чувствуя некоторую вину и долг передо мной, а может быть, из строптивости характера возражала:
— Ну чего уж недолго. Вот же сказано: в конце второго тысячелетия. Значит, и мы с тобой, слава богу, сами помрем, и они вот (жест в мою сторону) поживут еще.
— И-и, матушка, — начинала заводиться гостья, — поживут, как же. Чай, конец тысячелетия считается сто лет! В любую минуту нагрянет и спрашивать не будет.
— Это, конечно, — не желала открыто перечить бабушка. — Но и сама посуди: в четырнадцатом тоже ждали, ан обошлось. А в семнадцатом-то, и до двадцатого: ни власти, ни порядка, и голод-то тебе и мор. Ведь все по писанию было: брат пошел на брата, сын на отца. С семи городов люди сходились в один град, а земля не рожала злака… Да вспомни, чай, как отец Мефодий стращал: скоро, говорит, теперь скоро, совсем скоро…
— И было бы, — загремела маленькая тетя Шура, — все было бы. Да ведь не все были такие, как ты, — вертихвостки. Ведь я за день тыщи поклонов клала… На Светлояр-то ходили, и постились — теперь так не могут, себя жалеют, истошшаются, вишь. А Собор-то сколько раз собирался! От нашего прихода тоже в Лавру ходили. Глафира-то еще с ними, не помнишь, чай?
— Помню, помню, — засуетилась бабушка и, кажется, слукавила.
Но тетя Шура продолжала обличать по крупному счету:
— Ну коли помнишь, так и скажи, сколь грибов-то уродилось тогда, а? Жуть! А какие закаты были?! Чистая кровь по небу. Спаситель-то наш крови не жалел, предупреждал нас! Но уж и мы молились, как дай бог теперь кому… Уж так истово, с таким страхом.
Она поутихла, вспомнив страх, мы благоговейно молчали. Потом встрепенулась, сообразив, что не рассчиталась с нами полностью.
— Вишь ведь ты как?.. Не стращал Мефодий-то отец, нет, не стращал! Он сердцем все чуял. Он же перед смертью, царствие ему небесное, какую епитимью на себя наложил? Пешком до Ерусалима дойти!
— Слышала я вроде про это, — робким эхом откликнулась бабушка. — Ну, а как, дошел хоть, не знаешь?
— Да нет. Он же в голос пророчил! Говорят, в Нижнем и забрали. Так его больше никто и не видел. Да… Вот так всем миром и упросили вседержителя, пока ты женихов-то считала…
Нам с бабушкой было стыдно.
Теперь, парализовав противника, гостья вещала спокойней:
— Были тогда в людях и страх, и вера, было кому матушку-заступницу вспомнить. А теперь что? Ведь, случись, и помолиться-то некому. Нас немного осталось, а эти, — жест в мою сторону, — все нехристи.
— Да штой-то? Крестила я его, четыре года уж как крестила, и молитвы он знает! — теперь бабушка, оскорбившись, начала набирать голос. — Ну-ка прочти: «Господи Исусе Христе сыне божий…»
Тетя Шура перебила:
— Да полно, Феня, куда уж им. Ты вот гляди: все сейчас сбывается, как по калипсису положено: люди все изверились, не чтут ни бога, ни родителей; народы восстали, и главное-то что: идет щас опасность с Востока, все, как в пророках сказано. Слышала, чай, что Китай поднимается? А Израи́ль-то, Израи́ль! Вот придет оттуда антихрист — мессия, по-ихнему, и все. И конец. А огню-то хватит. Вон какие бомбищи напридумали.
— Водородные! — услужливым хором вплелись мы.
Она снисходительно кивнула:
— Вот-вот. Как хошь назови, а немного, знать, осталось ждать. Да, немного. Ну, пошла я, пожалуй. Коровка-то не доена. Совсем немного… Мычит уж, чай, сердешная… Щас… щас… Скоро уж…
Вечер прокрадывался с Волги в нашу улочку, на цыпочках подбирался к самому дому, заглядывал в окна и, наслушавшись старую вещунью, зрел страхами.
Пока бабушка, наладив лампу-трехлинейку, провожала гостью, я сползал с сундука, стараясь не смотреть на окна, откуда глянуло бы на меня нечто зыбкое и белое, притворяющееся моим отражением, и мелкими старческими шагами бежал на деловитый звук далеко внизу запирающихся дверей.
С неделю после этого она молилась усердней, как в периоды, когда крепко хворала. В остальное время она не была очень религиозной…
Но конечно, главным достоянием бабушки были письма — разные, часто написанные на больших голубоватых листах, иногда на клочках бумаги; их было много. В них были стихи: надсоновские и соловьевские, и классика, и самодеятельные. Авторы писем были в основном офицеры, приезжавшие на маленькую станцию Сейму в летние лагеря и «оставляющие здесь свои сердца», как куртуазно выразился один из них, которому, по его же признанию, «природа сделала безумный подарок, дав ему дар поэта».
У бабушки была обширная копилка для сердец, судя по количеству писем. Все они, письма, погибли при пожаре, и я не преувеличу, если скажу, что для меня это была едва ли не бо́льшая потеря, нежели сам дом.
В моей памяти сохранились лишь отдельные фразы, которые казались бабушке наиболее значительными, а посему повторялись ею чаще других. Вот они.
Пошловатая:
«С первого взгляда я понял: Вы — богиня! (Ведь я Вас мысленно раздел)».
Высокопарная (с библейским уклоном):
«Там, в гроте, я склонился в больные глаза Лии, и все кануло в Лету. Остались я — Иаков и Вы — моя Рахиль».
Лубочная:
«Птица Феникс!
Это не пустой овал —
От автора… В русской литературе уже были «Записки юного врача» и «Записки врача». Это – «Записки поюзанного врача», сумевшего пережить стадии карьеры «Ничего не знаю, ничего не умею» и «Все знаю, все умею» и дожившего-таки до стадии «Что-то знаю, что-то умею и что?»…
У Славика из пригородного лесхоза появляется щенок-найдёныш. Подросток всей душой отдаётся воспитанию Жульки, не подозревая, что в её жилах течёт кровь древнейших боевых псов. Беда, в которую попадает Славик, показывает, что Жулька унаследовала лучшие гены предков: рискуя жизнью, собака беззаветно бросается на защиту друга. Но будет ли Славик с прежней любовью относиться к своей спасительнице, видя, что после страшного боя Жулька стала инвалидом?
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…
История подростка Ромы, который ходит в обычную школу, живет, кажется, обычной жизнью: прогуливает уроки, забирает младшую сестренку из детского сада, влюбляется в новенькую одноклассницу… Однако у Ромы есть свои большие секреты, о которых никто не должен знать.
Эрик Стоун в 14 лет хладнокровно застрелил собственного отца. Но не стоит поспешно нарекать его монстром и психопатом, потому что у детей всегда есть причины для жестокости, даже если взрослые их не видят или не хотят видеть. У Эрика такая причина тоже была. Это история о «невидимых» детях — жертвах домашнего насилия. О детях, которые чаще всего молчат, потому что большинство из нас не желает слышать. Это история о разбитом детстве, осколки которого невозможно собрать, даже спустя много лет…
Строгая школьная дисциплина, райский остров в постапокалиптическом мире, представления о жизни после смерти, поезд, способный доставить вас в любую точку мира за считанные секунды, вполне безобидный с виду отбеливатель, сборник рассказов теряющей популярность писательницы — на самом деле всё это совсем не то, чем кажется на первый взгляд…