Ухожу и остаюсь - [3]

— Ну что ты лаешь? — буквально прошипела она, остановившись на четвертой, считая сверху, ступеньке и переводя дыхание. — Не ори, а то Авдюшку разбудишь — он тебе задаст.

Авдюшка — это Авдей Семенович Кулагин, бывший бабушкин квартирант. Лет двадцать и всю войну проработав на «тепленьком», по выражению бабушки, месте (истопником горисполкома), он «безбожно оттяпал» у нее нижнюю половину дома лет пятнадцать назад. Почти каждый вечер и всегда, когда напивался или просыпался от моего крика, он выходил на нижнюю террасу и стучал палкой в потолок, вызывая бабушку на бой. Она, крадучись, выходила в наши сени и, опершись на перильца запертой снизу лестницы, в безопасности слушала и шепотом парировала его выпады. На цыпочках туда, в дверную щель, просачивался и я и не без борьбы устраивался рядом. Услышав скрип половиц, сосед догадывался, что можно приступать к основной части. Он гремел: «Буржуйка недорезанная, мать-перемать… Лишенка, в рот ей дышло… Мы тебя живо раскулачим…»

Бабушка, никогда не лишавшаяся гражданских прав (и, кажется, не слишком ясно их себе представляющая), но испытавшая немало лишений, поднявшая в одиночку двух дочерей, двенадцать лет прожившая с ними в лачуге, давно пустующей на задворках нашего сада, пока не получила по завещанию этот дом от своей Мамаши (мачехи), побаивалась этих нелепых угроз и молча сносила их. Когда же сосед, перечистив косточки всех моих предков, добирался до «визгливого пащенка», то есть до меня, бабушка покидала редут молчания и выходила на поле брани. Точными «попаданиями» она быстро приводила противника в состояние исступления, и он начинал с помощью той же палки имитировать, что взламывает нашу нижнюю дверь. Бабушка угрожала:

— Перестань, Авдюшка, сейчас в окно закричу, буду людей звать — тебя живо заберут! — и мы убегали, гремя по пути крючьями Двери, чтобы он знал, как мы неприступны.

Авдюшка, пошумев еще для острастки, уходил на крыльцо посмолить на сон грядущий. Водворялась невероятная тишина.

Не могу не отметить, что лично мне Авдей Семенович за все эти годы не сказал ни одного худого слова и при встрече во дворе вел себя вполне корректно (в дальнейшем это наводило меня на определенные размышления).

Итак, разбудить Авдюшку было страшно, но я возразил:

— Бабуся, это же я сочинил!

— Что ты врешь? — возмутилась она. — Я уже где-то слышала.

— Где слышала? — похолодел я.

Бабушка, заметив мое смятение, поняла, что разоблачение удалось.

— Где, где? Да по радио, где же еще?

— Когда слышала?

— Не помню когда. А может, вчера?

— Да я его только что… вот сейчас, без тебя…

— А вот и врешь. Сам же говоришь: «Сегодня Первое мая», а сегодня второе. — Что ни говорите, мощный довод. Я потерялся.

— Так это же я так сочинил…

— Может, и сочинил, да не ты. Совсем заврался, бесстыжая рожа!

— Да я это, я! — упорствовал автор, сдерживая рыдания.

Бабушка вынуждена была пойти на крайность:

— Ах ты, бессовестный! Сиди на кухне, пока не признаешься.

С полчаса я сидел на кухне в невозможном одиночестве, слизывая соль с губ и щек и нахально шелуша черную штукатурку. Когда она вошла, я топнул на нее ногой, взвизгнул:

— Все равно это я! — и разревелся в голос.

Война по поводу четверостишия длилась с месяц. Я проявил упорство Галилея и даже большее, не уступив угрозам и не поддавшись на обещание купить мне черешни и пастилы.

Пришлось нам обоим забыть о моем дебюте, и я вспомнил о нем только сейчас, когда моего первого критика уже не стало…

Бабушка любила все добротное, и нас в ее старом доме окружали только вещи, отмеченные знаком этого качества. Такими были старинные часы с цилиндрическими медными гирями, ни разу не остановившиеся на бабушкиной памяти, да и на памяти Папаши (моего прадеда) тоже. Они мерно шли — именно шли, а не тикали — вот уже более века, отставая минут на пять за месяц. Да и куда им было спешить? Ведь по расчетам хозяйки им надлежало дойти аж до второго пришествия, которого бабушка ждала где-то на рубеже тысячелетий. Такими были священные книги в черных жестких переплетах, покрытых патиной плесени, с огромными медными застежками, отстегнуть которые было невозможно, не почувствовав, что снимаешь засовы с дверей тяжелого ветхого мира с безапелляционными законами и жестокостью всезнания. Из них бабушка и узнавала о сроках конца света. Правда, они предусматривали, насколько я понял, скользящий график, и близость даты зависела от решительности толкователя. А она могла возрастать под действием внешних причин, например, недоверия слушателя. Такое случалось, когда к нам приходила тетя Шура, бабушкина двоюродная сестра — миниатюрная старушка с кукольным румяным лицом.

Попив чаю, мы рассаживались по местам: они за могучим дубовым столом супротив одна другой, обложившись фолиантами и воинственно поблескивая друг на друга очками в одинаковых оловянных оправах с резинками, а я на громадном дубовом сундуке с плоской крышкой, некованом, служившем мне по ночам одром. Я важничал не меньше, чем они, понимая свою роль в этом представлении: без меня оно теряло бы смысл (я был маленьким зрительным залом).

Начинала тетя Шура, мнившая себя, и не без основания, знатоком писания: