Уходящие тихо - [12]

— Понятно. Уезжать не собираетесь?

— Не собираются только дураки и калеки.

— Помнишь, как мы плакали, когда провожали Левика в Израиль? Он мне в тот год открытку прислал.

— Я бы тоже уехал, но, знаешь, там жидов много: и Левик, и Галкович — все там. А еще у меня на шее кирпич: кому в наследство счет в банке, а кому — прабабушка. У нас с супругой почетная обязанность — тащить по жизни склеротичную старушенцию.

— На зарплату которой ты прежде жил.

Я не выдержала и обидела его, потому как не люблю, когда так о бабульках.

У нас в церкви в прошлом году произошла история. Заболела матушка Анна, что жила одиноко в соседней от нас пятиэтажке, ну и мама, естественно, стала за ней присматривать, без всяких задних мыслей, из чисто христианских побуждений. А матушка, чуя кончину, возьми и напиши завещание, чтобы квартирка ее однокомнатная перешла в наши руки. Матушку на сие сподвигнул отец Николай. Но мама моя, как женщина простая и честная, узнав про то, стала от квартиры отказываться. И тогда отец Николай провел ей внушение. Обязал, так сказать, в порядке послушания исполнить матушкину волю. И еще загадочно так прибавил, что не награду ей вручили, а крест, готовься, мол, к испытаниям. Он ведь прозорливый, Николай. Бывает, спрашивают у него дети во Христе: "Скажите, батюшка, как поступить?" Он и скажет: так-то и так-то. А если по своей воле решите, то будет этак-то. И так-то оно и бывает. Потом благодаришь, если верно случилось: "Спасибо, батюшка, вашими молитвами…" А он только отмахивается и улыбается в бороду: "Да какими моими молитвами? Это на ваши молитвы Господь ответил". Вот отец Николай и напророчил… Как матушка померла, явились невесть с какой Сибири племянники седьмая вода на киселе и стали, значит, маме моей угрожать: отдайте, мол, нашу наследную собственность, а то мы вашего мужа побьем где-нибудь на узкой дорожке, или девочкой вашей что случится. Да-да, и такое пообещали. Не крест, а крестище. Ох, не в радость нам пришлось послушание, но батюшка велел терпеть. И вот вытерпели. Так и появилась у меня вторая квартира, про которую я Витьке ввернула. И грязная лужа соседских сплетен про то, что мы с мамой стяжательницы.

С Вадимом меня познакомила Танька, когда все они ходили в турклуб: и Вадим, и Левик, и будущий мой герой — вся, в общем, тусовка. В выходные отправлялись всем гамбузом в горы, пели песни у костров, собственного, между прочим, сочинения. Танька — бардовские, — Вадик — рок-н-рольные. Витькa тогда еще не было на горизонте, и Танька дружила с Вадимом. До той поры, пока не подались они вдвоем на зимний курорт Гудаури, по прибытии куда Вадим прочно осел в ресторане. Танька продержалась четверо суток, а на пятые выдвинута ультиматум: "Разве я хуже водки? Выбирай: она или я". На что Вадик честно ответил со свойственной ему изящностью: "Дорогая, ты не хуже водки. Но пиво все-таки лучше". Танька пошла в Тбилиси пешком по заснеженным горным дорогам и всю дорогу проплакала. Вадик же сделал из истории один из своих анекдотов — он любит пускать его за столом, поглаживая бицепсы и приговаривая:

— А знаете, почему я так поступил: Потому что я — диктатор. Диктатор — значит, хозяин. Вот. Усвоили? Хо-зя-ин.

Танька потом тоже смеялась вместе со всеми, когда уже была замужем за Виктором.

На сей раз Вадим прогнал на скорую руку по кругу старые анекдоты, но не сказал, что он диктатор. Вместо этого он стазу стал делать немыслимые предложения:

— Ксена, пойдем в горы.

— Можно как-нибудь. Вы все путешествуете, да?

— Да никого не осталось. Значит так: сейчас сбегаю за канистрой, затоваримся топливом, наберем хинкалей и — в дорогу.

— Подожди-подожди, так сразу — и в поход?

— А ты не думай про слово "поход". Все очень просто: вышли на воздух и медленно двинулись за город. Представь, что идешь в парк выгуливать собаку. Ну, Ксена, не тормози меня.

Долго так он настырно канючил. Ну его в баню, пусть ходит в походы с женой. Я и так от него отбивалась, и этак и может пришлось бы сказать ему что-нибудь неласковое, да возник среди нечистого поля добрый молодец, а при нем — бутылка.

— Зема! — распростер Вадик руки с бывшими бицепсами, прогнулся как после сна, зевнул и, притворно напыжившись, выговорил с сожалением: "А на тебе как на собаке… Зажило уже".

И строго так посмотрел молодцу в область шеи, где виднелась километровая царапина, которая увеличилась еще больше, потому что вошедший шагнул ко мне, протянул руку и сказал:

— Здравствуй, Ксена.

— Здравствуй, Миша.

Ладонь у него была мягкая, немного потная и вялая, как и голос, в котором вечно дожди моросили. Голову пригнул он так, словно тяжелили его пряди тускло-золотистых волос, отпущенных по плечи. В выцветших джинсах, потрепанной ветровке, с латанным-перелатанным рюкзачком, казался он чучелом в нашем городе. Но я людей любых люблю, когда еще не ненавижу. Особенно когда у них несчастный взгляд. А у героя моего повествования — пусть ему трижды икнется, — глаза были как неоткрытые роднички в пустыне. Пробовали они, ох, пробовали пробиться, да все без толку. Пять лет назад на шабате он тоже, войдя, протянул мне свою вялую руку и сказал деревянно: "Здравствуй, Ксена. А я вот с женой развелся — слышала новость?"