Уходите и возвращайтесь - [9]

— Ты плачешь? — участливо осведомился Алик. — Что с тобой?

— Ерунда, — отмахнулся Сережка. — Расскажи лучше, как первый раз прыгал. Только в деталях, чтобы мы знали, что к чему.

Все, что касалось парашютного спорта, Алик Черепков знал в совершенстве. Здесь для него тайн не было, и он охотно делился с друзьями как своим опытом, так и впечатлениями.

А прыжки были не за горами. Ребята волновались и каждый раз, укладывая парашют, изучая его конструкцию, отрабатывая теорию спуска, отдыхая или работая на камбузе, приставали к Алику с тысячью всевозможных вопросов.

— Вот именно, в подробностях, — поддержал его Завидонов. — А то я боюсь, что мне плохо станет.

— Белье с собой запасное возьми, — посоветовал Джибладзе, — в воздухе и переоденешься.

Слава промолчал. Он не любил ввязываться в словесные перепалки, считая это делом мелочным и бабьим. Но в обиду себя не давал. Когда кто-нибудь переступал границы дозволенного, он хмуро поднимал голову и, глядя обидчику прямо в глаза, твердо говорил: «Оставь меня в покое». И столько было в его словах спокойной силы и уверенности, что чуть было разгоревшаяся ссора обычно на этом и кончалась.

— Говорят, послезавтра прыжки, — сказал Сережка.

— Врешь! — выкрикнул Алик.

— Не имею такой привычки. — Сережка отодвинул в сторону бачок с луком и, сложив на груди руки, вопросительно посмотрел на приятеля. — Давай трави.

Но Алик, видно, не был расположен к шуткам. Он обвел ребят грустным, как у загнанного вола, взглядом и сказал, что плохо себя чувствует.

— Физически или морально? — недоверчиво спросил Джибладзе.

Алик не ответил. Молча собрался и ушел.

— Куда? — Миша бросился было вслед за Черепковым, но дорогу ему преградил Бойцов, мгновенно смекнувший, что второй такой возможности насолить старшине за проделку с луком у него не будет.

— Ты, Князь, не ори, нельзя на больных кричать.

— Чем же это он, интересно, болен? — побагровел Миша.

— Животом. Морковкой объелся, Понимаешь, мор-ков-кой.

— Морковкой, значит. Как в столовую, так он первый, а работать… Нема дураков за него вкалывать!

Миша попытался обогнуть противника, но не тут-то было. Сережка стоял крепко, раздвинув ноги и опустив подбородок в плечо. У него был первый разряд по боксу, и ребята предпочитали с ним лишний раз не связываться. Отступил и Миша.

— Нельзя товарища оставлять в беде. Я за него почищу морковку, а потом мы все вместе — лук. — Скроив вежливую улыбку, Сережка сел на место.

…Доктор Храмов в свое время не женился, упустил время, а когда перевалило за сорок, понял, что слишком поздно расставаться с привычками долгой холостяцкой жизни. В свои сорок пять он был тем же добрьм, отзывчивым и остроумным человеком, что и десять и двадцать лет назад. Одиночество не испортило его характер, однако внесло в его быт устойчивую размеренность.

Храмов любил бывать на работе. Вечерами его редко тянуло домой в тихую, уютную, но одинокую квартиру. Он допоздна задерживался в своем кабинете и коротал время за хорошей книгой или журналом.

В лазарете горел свет. Постучав и не дождавшись ответа, Алик открыл дверь и увидел стол, заваленный газетами, лампу под зеленым абажуром и где-то в глубине массивного кожаного кресла задумавшегося, с чашкой чая в руках доктора. Заметив Черепкова, Храмов щелкнул по газете пальцем и воскликнул:

— Грипп! Франция — триста тысяч больных. Сотни людей госпитализированы, несколько десятков смертных случаев. Эпидемия свирепствует также в Англии, Бельгии и других, заметь, культурных странах Европы. А у нас в училище… — Доктор развел руками и вдруг насторожился: — Или ты первый?

— Температура, — сказал Черепков.

Храмов протянул ему градусник и подошел к окну, чтобы захлопнуть форточку.

На глаза Алику попалась чашка с чаем, и он недолго думая на мгновение засунул в нее термометр.

— Заболел, говоришь, — сказал доктор, пристально рассматривая градусник. — Сорок один и шесть. Лихо! — Он пытливо взглянул на пациента и ядовито заметил: — У аферистов и шестьдесят бывает. Когда прыжки?

— Послезавтра. — Алик густо покраснел.

— Та-ак. — Кашлянул доктор. — Покажи язык. Сухость во рту и горле, оцепенение, дрожь, заторможенность рефлексов и безучастность к окружающему выдали Алика с головой. Храмов понял, в чем дело.

— Раздевайся! — приказал он. Алик остался в одних трусах.

— Надя, — позвал доктор. Вошла молоденькая медсестра. — Надя, заберите у этого молодого человека одежду, а его самого — в лазарет.

— Доктор, — попробовал возразить Алик, но Илья Петрович и слушать его не стал.

— Ты же сам этого хотел, — сказал он, — вот и ложись. И думай. И я подумаю. А завтра поговорим.

Черепков спал тревожно. Ему приснилось ночное, безмолвное, в россыпи ледяных звезд небо, черный овал самолетного люка, у которого замер он, Алик Черепков, и Харитонов — его жесткое лицо с уголками опущенных губ, холодный пристальный взгляд и его короткая команда: «Пошел!»

И сразу исчезло все: и прапорщик, и оглушительный рев двигателя, и непреодолимое чувство страха. Небо опрокинулось, и в стремительном вращении стала приближаться земля. Ближе, ближе… Алик рванул кольцо, но не почувствовал, как раскрылся парашют. И тогда он закричал…