Уход на второй круг - [65]

На то, чтобы довести до ума участок, и месяца мало. Но взялся и за это, закончив с домом, повесив на стену между первым и вторым этажами последнюю фотографию, изъятую с чердака — там теперь красовалось множество снимков, из которых складывались его детство и юность с родителями. Теперь они, молодые, вечно живые и смеющиеся, наблюдали за ним с этой чертовой стены. Как он иногда залетал в старой отцовой чехословацкой клетчатой куртке плеснуть чаю в большую чашку, чтобы следом снова вылететь на воздух. С пилой или ножницами. Как вваливался поздним вечером обратно, быстро что-то бросал в себя — условно съедобное. И падал спать. Так его не мучили сны. Так получалось убедить себя, что не скучает. По ней — не скучает.

Ксения звонила. Один раз — звонила. Через пару дней после их достопамятной встречи. Парамонов сидел в саду. Мерз. Пил чай. Рассматривал голые ветви поникших вишен. А когда телефон захлебнулся звуком входящего вызова во внутреннем кармане куртки, оказался совсем не готов увидеть высветившееся на дисплее имя. Оно разом выбило из него обретенное с таким трудом спокойствие. Но, тем не менее, Глеб не сумел не взять трубку. Его «Да, слушаю» вышло вполне бесцветным. Почти таким же, как ее «Привет» — спокойным, словно ничего необычного не происходило.

— Прилетела?

— Да. У тебя что?

А что у него? Его нет.

— Какая тебе разница? — выдохнул он, прежде чем успел удержать в себе этот идиотский вопрос.

— Как скажешь.

— Это все?

— Хорошо, — после недолгой паузы согласилась Ксения. И снова повторила четко и внятно: — Как скажешь.

А потом отключилась. Так же резко и неожиданно, как позвонила. А он еще не вполне осознал, что больше она звонить не станет. На этом все.

Несколько секунд Глеб не отнимал телефон от уха, слушая тишину. Потом зашвырнул трубку куда-то в сад, чувствуя вновь нахлынувшую ярость и едва ли до конца осознавая, что в эту секунду ненавидел не ее — себя. За то, что не имел смелости сказать ей главное: он до одури хочет ее. Хочет. И понимает, что и вполовину так не нужен ей, как она нужна ему.

Что это было? Попытка сделать вид, что ничего не случилось? Что ж, у нее, возможно, и не случилось.

А у него очередной заход по наведению порядка в доме и в душе никак не желал увенчиваться успехом.

На то, чтобы прийти в себя, — не хватит и целой жизни, когда от жизни остаются одни фотографии на стене между первым и вторым этажами. Но можно обрести равновесие, надеясь, что там, где находятся люди с фотографий, нет в помине разочарования. Страшнее разочарования в детях — только разочарование в себе самом.

В следующий раз — уже через полторы недели — звонок телефона, который он все-таки нашел впоследствии среди кустов шиповника, на какое-то время вывел его из дебрей самоанализа. Опять объявился Астахов.

— Я договорился с Осмоловским и Верой, — заговорил Сережа безо всякого приветствия. — На завтра назначена релапаротомия, так что…

— Традиционно Парамонов был прав?

— А ты сомневался?

— Я не ясновидящий, я башкой думаю.

— Глеб, тебе это точно надо?

— А как мне еще узнать?

— Не знаю. Никак.

— Одного желания мало. Почти два года прошло.

— Ладно. Приезжай, все оформим. Только чур под руку не лезть.

— Все-таки придурок ты, Сереж.

— Не больше, чем ты.

— Как там девочка?

— Ничего. Лучше, чем когда я тебе в прошлый раз звонил.

Все было предельно просто, если хотя бы вдуматься. И вместе с тем — бесконечно сложно. Глеб был прав — прошло два года. Не попробуешь — не узнаешь. Прав был и Астахов со своим вопросом: оно ему надо? А еще права была Ксения. Но этого Парамонов даже в мыслях не произносил. Ему нужно, необходимо было хоть во что-то переплавлять свою злость, хоть как-то вылезать в свет из той ночи, когда он ушел от нее. Хоть что-то делать, чтобы однажды сказать себе, что его не задели ни слова ее, ни то, что между ними ничего не может быть. А еще — перестать быть тенью. Он очень хотел перестать быть тенью человека, которого все еще помнил.

Утром следующего дня Глеб Львович перешагнул порог Института неотложной и восстановительной хирургии и, почти сразу наткнувшись на Осмоловского, криво усмехнулся и спросил:

— Наглость?

— И хамство, — ответил Александр Анатольич. И протянул ему руку.

* * *

И время побежало. Не вспять. Не вперед. Странный бег на месте. Когда кажется, что покрыл десятки километров, но едва ли приблизился к цели. Он чувствовал это постоянно.

В Институте, где болтался в последнее время с переменным успехом, неожиданно понимая, что надышаться не может вне этого места.

На станции и в машине скорой, где и не жил-то вовсе. Так, перебивался по суткам.

На даче, падая на укрытый гуцульским тканым ярко-зеленым ковром старый диван на втором этаже, где, если хорошо протопить, было теплее, чем на первом. И пофигу, что шерсть ковра больно царапала лицо.

Замирая у подъезда собственной квартиры, вглядываясь в окна Ксении. И зная наперед, что она в рейсе, что ее нет. Слишком хорошо помнился график ее полетов. И дни, когда она бывает дома.

Помимо воли он высчитывал. Помимо воли — ждал. Помимо воли хватался за телефон, слыша звук входящих сообщений. И понимал: не позвонит. Не станет. Не будет. И, наверное, в своих установках права. Потому что это она ему нужна, а не он ей.