Уход на второй круг - [19]

— Не сначала, а продолжить, — рыкнул бывший шеф. — Да, был шаг назад. Но и ты не пенсионер! Был бы ты на моем месте — поступил бы так же, между прочим.

Черта с два так же!

— Александр Анатольич, а допустить вы не можете, что я, например, не выношу с некоторых пор даже мысли о том, что у меня кто-то под нож ляжет? Ну, так бывает.

— У тебя призвание, Глеб, — продолжал настаивать Осмоловский. — Я это знаю. И ты это знаешь. Полтора года прошло. Пора за ум браться.

— А за что я держался тогда?! Мальчишка, который нахерячил, верно? И сбежал, поджав хвост.

— Ты должен был уйти. Я должен был тебя уйти. Иначе сейчас ты бы пытался давать советы фельдшеру тюремной больнички. Ты правда не понимаешь?

— Я правда все понимаю! Все! Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом «О бородавках в Бразилии»²!

— Разнюнился, как баба! — в сердцах бросил Осмоловский.

— А вы разве нет? Тогда — нет? — все-таки взорвался. Зря. Крутанул руль. Съехал на обочину, остановился. Сжал крепче трубку телефона. И медленно произнес: — Я не пойду в «Надежду», Александр Анатольич. Я ценю ваше участие и не считаю, что в той истории были виновные. Но я не пойду в «Надежду».

Бывший шеф помолчал. Когда заговорил, голос его звучал спокойно и привычно хрипло.

— Надеюсь, тебе не придется когда-либо оказаться перед таким же выбором.

— Мне не грозит. С фельдшера скорой помощи какой спрос?

— Не страдай кретинизмом, — посоветовал на прощание Осмоловский и отключился.

Парамонов швырнул телефон на соседнее сидение и откинулся на спинку своего. Прикрыл глаза. Нервные узловатые пальцы постучали по коже руля. Зря, зря, зря взорвался. Это Осмоловский. С ним так нельзя. Друг отца. И его беспокойство, в конце концов, совершенно искренне. Как и желание помочь. Но разве можно помочь человеку, поставившему на себе крест? Человеку, от которого враз отвернулись все, потому что кто-то вынужден был его «уйти». Смешно. Глеб сам себя дал уйти. А мог бы рыпаться.

«Вгрызлись в букву едящие глаза, —

ах, как букву жалко!

Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр

случайно попавшую в челюсти фиалку».

И вырулил обратно на трассу. У него один день. До завтра один день. Чтобы в очередной раз собрать себя по кускам.

В Стретовке часы тянулись нарочито медленно, не спеша отсчитывали секунды. И так можно было растянуть время. Припарковаться у забора, открыть калитку — больших ворот под автомобиль Лев Андреевич по невыясненным причинам не предусмотрел, хотя в период активного строительства уже мотался на своей Волге. Перестраивать Глеб смысла не видел. А Волгу сдал в металлолом почти сразу, едва все случилось. У отца оторвался тромб, когда он был за рулем. Скончался на месте. Мать ушла через неделю — не смогла без него. Выздоравливать после аварии было незачем. Бороться за жизнь не пожелала. А его собственный мир сломался бесповоротно и, казалось, навсегда.

Дом и стоял в том виде, каким его оставили родители. Квартиру Парамонов смог продать — а это место из себя не вырвать, не вытравить. Здесь все давно имело заброшенный вид. Деревья не подрезались, некоторые уже и не плодоносили. Посреди участка береза с раскидистыми ветвями — листва уже облетела, только белоснежный ствол удивительным пятном света среди желтого. И вокруг, везде, на сколько хватало глаз, светло-рыжая поросль травы да молодняка, который обязательно надо вырубить.

Малинник. Он располагался за домом, с другой стороны. Стоял еще с ягодами последнего сбора. В детстве веточки заваривали с чаем — и ягоды тоже плавали. Отчетливое воспоминание захлестнуло и согрело, как когда-то тот теплый чай. Старый-старый алюминиевый чайник до сих пор стоял на плите. Тот самый, который появился еще раньше дачи. Пока не было электричества, грели прямо на открытом огне на мангале. Мангал тоже все еще был — заперт в сарае, чтоб не стянули. А в те времена его из-под навеса под стройкой никто и не убирал. Тогда почти всегда кто-то оставался на участке. Отец, рабочие, дед.

Приезд Парамонова начинался с осмотра владений. Еще не открыв дом, Глеб бродил по кирпичным дорожкам, вымощенным среди травы, дошел до конца участка, вышел на пирс. Продрался через нависавшие над ним камыши — до самого края. И замер, вдыхая воздух — сладковатый, озерный, илистый. Будто удавку снял. С себя, с этого дня. Это потом он наденет отцову чехословацкую куртку, вытащит мангал и сделает чаю — потрясающего, с дымком и малиной. Испортит его бутербродами, которые на воздухе кажутся не такими уж и поролоновыми. Кое-как разгребет барахло в сарае, найдет садовые ножницы. И пройдет по верхам — чтобы убрать хотя бы чертов молодняк, который делает участок совсем заброшенным.

Домой Парамонов вернулся только к вечеру следующего дня. В бурлящий Киев — умиротворенным и спокойным. Пробки в это время не бесили. И даже то, что стюардесса со второго этажа снова отморозилась, когда он поднялся наверх, чтобы вновь попытать счастья с извинениями, не особенно его тронул. Всю ночь он спал крепким сном без сновидений.

А утром — обычное дело — его осенило. Утро вообще время открытий и озарений.