Уход Мистлера - [60]

Это игра, ничем не лучше и не хуже других. Мистлеру всегда нравилось играть в игры без правил. Вот он сдвигается чуть вбок, чтобы лучше разглядеть лица той парочки. И вдруг со всей ясностью понимает, что траханье — это сила, движущая миром. А к чему тогда на свете существуют эти задранные чуть ли не до причинного места юбки, открывающие бедра, которые так и взывают о ласке, босоножки на платформе и неустойчивых «пьяных» каблучках — все это напоминает изображения венецианских шлюх — голая полоска живота с темной ямкой пупка, вульгарный макияж, мочки ушей, проколотые для многочисленных серег, наводящие на неприличные сравнения? А он уже покидает этот мир. И все равно, нагло уставившись на эту девчонку, тихонько насвистывает какую-то песенку, не так мелодично и точно, как Лина, но для bella figlia del'amore[55] вполне сойдет.

Мужчина со щетиной на щеках и маленьким колечком в ноздре слишком поглощен своим занятием, мнет и терзает круглый задик девушки, а потому не замечает взгляда Мистлера. А вот девушка все прекрасно видит. И украдкой подмигивает Мистлеру. Если б он, Мистлер, знал адрес борделя, где подвизается эта шлюшка, он бы прямиком устремился туда, вместо того чтобы идти на ленч к Барни. Как же все это странно. Ведь он почти без всяких усилий мог бы удержать при себе Лину вплоть до возвращения в Нью-Йорк, к Кларе.

Этот чертов Барни ничего толком не может объяснить. Или же Мистлер просто забыл, сколько домов надо отсчитать от церкви. Так, готические окна. Пятый или шестой дом. Вроде бы похоже, но на табличках рядом со звонками итальянские имена. И они ничего не говорят Мистлеру, за исключением разве что одного, неопределенного происхождения. То имя какой-то оперной дивы, которое, как припоминает Мистлер, гремело лет сто назад, если не больше. Нет, вряд ли то имя подружки Барни. Дом со стеклянной дверью. Через нее виден поразительной красоты дворик. Браво, Барни! Медная табличка сообщает Мистлеру, что здесь находится вход в архивы, о которых его друг, естественно, забыл упомянуть. А на соседней двери, вдобавок к «Фабри-Винчи» и «Винчи-Фабри» и рядом с кнопкой звонка, он видит тайную подсказку: Piano nobile. Должно быть, здесь.

Он жмет на кнопку — поднимается трезвон, способный разбудить мертвеца. Нет ответа. Снова жмет. И снова нет ответа, но щелкает замок, и дверь приоткрывается. Piano nobile, значит, одним пролетом выше. Ну, конечно же! На лестничной площадке стоит, скалясь в улыбке, Барни. Надо сказать, выглядит он просто чудовищно — или вовсе не спал, или спал на полу прямо в одежде. И хотя сам Мистлер уже практически и давно утратил привычку наставлять своих приятелей на путь истинный, его так и подмывает сказать Барни, что, невзирая ни на какие обстоятельства, человек чувствует себя куда как лучше, если с утра почистит зубы, побреется и наденет что-нибудь чистое. Что угодно, пусть даже футболку с надписью «Моя!». Кстати, почему у него, Мистлера, никогда не было такой футболки?

Черт побери, Томас! Прямо глазам не верю!

Надеюсь, ты и твоя хозяйка все же меня ждали. Если забыл, не бери в голову. Таверна за углом, могу поесть и там. Могу и вас пригласить туда же.

Ладно, не дури. Банни вся в нетерпении, ужасно хочет тебя видеть. Просто я подумал, ты сегодня и до вечера из постели не выберешься. Ведь ты тот парень, который вроде бы собрался помирать? Или забыл? И позвольте представиться — эта падаль, что ты перед собой видишь, это все-таки я! Эй, Банни, он уже здесь! Томас! Такой большой, как всегда, такой настоящий!..

И он провел Мистлера через вестибюль в салон с видом на канал. Свет какой-то бесцветный и безжалостный, наверное, потому, что эта часть берега находится сейчас в тени. Мистлеру хорошо знаком этот вид, но он никогда не смотрел на канал со столь высокой точки. Вдали, по другую сторону от острова, стоит на причале греческий лайнер. Рядом с ним притулилось еще какое-то судно — нечто вроде морского парома.

Огромная комната обставлена просто: стулья с высокими прямыми спинками и старой плюшевой обивкой на сиденьях, провалившийся диван, кофейный столик, на котором валяется последний номер «Геральд трибюн» за прошлую неделю, и пара кожаных кресел. На полу — рваный и затоптанный древний ковер. На стене с обоями в пурпурно-желтую полоску беспорядочно развешаны портреты мужчин в красных шляпах с полями, свисающими ниже ушей. Сразу видно, что это дожи. Висит также пара живописных полотен, изображающих откормленных богинь, роящихся веселыми группками. Возможно, то всего лишь второсортные копии девятнадцатого века, еще не попавшие в лапы жуликоватым торговцам, что шустрят по ту сторону от площади Святого Марка. И тут же — огромное абстрактное полотно в фиолетовых тонах, похоже на Ива Клейна, но, может, и не он. По мнению Мистлера, аутентичность в подобных случаях своего рода плюс. К чему тратить деньги на такую ерунду, когда любой профан при помощи банки краски и кисти может добиться того же эффекта? Ага, а вон там, перед окном, и стол, накрытый на четыре прибора.

Из комнаты справа послышался звонкий стук каблучков, а потом — голос, низкий, таинственный, точно готовый раскрыть самые сокровенные секреты.