Уход Мистлера - [51]
Он оказался весьма талантливым банкиром. Нет, до деда ему было далеко, но банк рос, развивался, приносил большие доходы, и отец стал важной фигурой на Уолл-стрит и в Нью-Йорке. Вообще он был талантливейшим и умнейшим человеком. Светлая голова. Настолько светлая, что он предвидел даже весь этот валютный бум, который начался в конце правления Эйзенхауэра. И сделал ход конем — я имею в виду, занял весьма нетрадиционную позицию по отношению к банковскому капиталу, даже не посоветовавшись с главными партнерами. Что, кстати, не было чем-то из ряда вон выходящим, поскольку ни дед, ни он сам не привыкли советоваться с кем бы то ни было, когда знали, что правы. К несчастью, почти сразу же после этого он впал в очередную депрессию, которая проходила очень тяжело. И когда подошел момент решающего сражения, уже не был способен мыслить столь же ясно и четко.
Он не делал ровным счетом ничего, не предпринимал никаких мер, и партнеры настолько растерялись, что тоже не приняли должных мер. И банк потерял колоссальные деньги. Весь банковский капитал, все вклады клиентов обратились просто в прах. Позже отец пришел в себя и вернул вкладчикам деньги. Но для этого пришлось распродать все частные коллекции и всю недвижимость, не считая, разумеется, квартиры и дома в Крау-Хилл, которыми они владели совместно с мамой. Он расстался со всей наличностью до последнего цента, за исключением тех денег, что находились в трастовом фонде, запустил руку даже в наследный капитал, который должен был перейти к нему после смерти отца. Кстати, он сделал это сразу же, просто из чувства стыда — так, во всяком случае, объясняла мама. И в этом, как ты, надеюсь, понимаешь, не было ничего противозаконного. То было роковой ошибкой человека, которому следовало бы знать, где пролегают границы риска. Но банк оказался на грани полного разорения. Вот, собственно, и все.
Сразу после этого он стал в фирме партнером с ограниченной ответственностью, наверное, просто для того, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Но другие партнеры понятия не имели, что с ним теперь делать, и постарались превратить его последние дни в сущий ад. У него начались нелады с давлением, перенес несколько гипертонических кризов. И, невзирая на все это, я, наверное, должен был поступить тогда так, как ты говоришь, — сохранить за собой хотя бы клочок свободного пространства, поднапрячься и написать еще пару романов. Но вместо этого я поддался искушению, решил попробовать себя на генетической стезе. Чем тебе не роман, который так никогда и не будет написан?
Да уж кто-нибудь напишет непременно!
Кстати, почему бы тебе не написать? Ты ведь и раньше баловался прозой. Все эти сентиментальные историйки о славных еврейских юношах, которые никак не могут определиться со своей принадлежностью. А потом вдруг открыл новую форму оды в стиле Горация! Но, слава тебе Господи, и это прошло.
Знаешь что, Мистлер? Как был ты придурком, так и остался!
Забавно. Последний раз, когда виделся с Питером, он сказал то же самое. Один плюс один, стало быть, оба правы? Нет? Ладно, не принимай близко к сердцу. Это чистое совпадение, но я сейчас, кажется, пукну. Пошел искать, где тут у них туалет, prestissimo[48]. Ты только не убегай. С тобой мне как-то легче.
Турецкий туалет. Впрочем, не важно, сойдет и этот, потому что у него началась не только рвота, но и понос, причем кал имел какой-то странный цвет. И Мистлеру вспомнилось, как он еще ребенком в истерике прибежал к няне, и она сказала: Нечего пугаться, маленький. Просто ты ел на обед свеклу. Гигиенические процедуры он совершил с помощью льняного носового платка, который нашелся в кармане брюк, и когда увидел, что и этого недостаточно, в дело пошел шелковый платочек «Шарве» из нагрудного кармана блейзера.
Барни был на месте, сидел, сжав обеими руками стакан и тупо глядя в него. И выглядел таким одиноким и постаревшим. Возможно, ему, Мистлеру, все же следует поддаться искушению и предложить Барни денег — пусть поставит у дантиста мост в том месте, где положено быть передним зубам. Интересно, сколько экземпляров его «Облысевшей музы» было распродано? Тысячи четыре? Похоже на то, что можно постоянно недоедать и оставаться при этом в добром здравии. Что толку от ухоженного стройного тела Мистлера, его тренированных мышц, гладко выбритого моложавого лица и роскошной модной стрижки — произведения лучшего из нью-йоркских парикмахеров? Им один путь — на свалку, в компостную яму. Нельзя все же удержаться от мысли, насколько все это несправедливо. И тем не менее ухоженное его лицо оставалось безмятежно спокойным. Вот он садится. Официант маячит поблизости.
Знаешь, Барни, попроси-ка своего дружка подать нам еще виски.
Он попросил. Лично Мистлер считал, что его итальянский куда как лучше. К примеру, он с особым смаком употребляет сослагательное наклонение. Почему поэт не смог этому научиться?
Барни опустил ладонь на руку Мистлера и сказал: Черт, понимаю, спрашивать тебя об этом сущая дикость, но не могу удержаться. Скажи, ты боишься? Я имею в виду, растаять, разложиться, короче, все это дерьмо?
