Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины - [34]

Да. Короче, я уже сказала, что Борис таки попал на поле брани. В один городишко недалеко от города. В какой-то Мухосранск. Там жили какие-то сербы. Гражданские сербы, не военные. Знаааааю! Знаааааю! А что они с нами делали?! Сейчас вы просто опизденеете от того, что я расскажу! Но я должна вам это рассказать! Если еще не рассказала. Да насрать мне! Насрать мне на все ваши гневные отповеди во мраке этой ночи. Которая уже почти превратилась в утро. «Отповедь». Какое выразительное, сильное слово. Или «протест»? ОК. Выбирайте сами. Короче, те гражданские сербы, в том Мухосранске, те женщины, старики, учительницы, футболисты, судьи, прокуроры, служащие… это были как бы голубиные яйца в гнезде, а Борис как бы отправился в бой с линейкой в руке. Ха! Только не пиздите! Не пиздите! А что они с нами делали?! Вы сейчас пиздите! Да насрать мне! Что вы мне сделаете? Ничего! У меня есть право на свое мнение! Те сербы, те яйца, они не смогли получить аусвайс[35], отличное слово «аусвайс», прекрасное немецкое слово; так вот поэтому они не могли убежать из того гнезда. Глупые яйца, недотепы! Короче, все яйца были в гнезде. Темная ночь. Появляются парни с линейками в руках. Среди них и Борис. Вопреки своему желанию — это известно и вам, и мне, и ему. Яйца об этом не знают, и толку им от этого никакого. Яйца ждут. И вот уже первые из них летят вниз, во двор. Крики. В воздухе кружатся перья. Крики. Крики. Октябрь девяносто первого. Ого! Некоторые даты я все-таки знаю! Не так уж я женственно глупа! Те сербы, те голуби, и горлицы, и яйца… Некоторые горлицы орали: «Меня, меня, меня! Убей меня! Только не трогай яйца!» Вы понимаете. Какая хуйня! Как будто те, кто был с линейками, пришли слушать голубиное воркование. Какая хуйня! ОК. Я буду покороче. Те голуби оказались на земле во дворе. И горлицы. И их яйца. Все. ОК. Оставим в покое и голубей, и сербов, и яйца, и гнезда, и горлиц, и городишко Мухосранск недалеко от города. Прекратим весь этот пиздёж. Почему Борис бросил линейку, послал армию на хуй и уехал в Монфальконе? Он там работает на судоверфи. Счищает ржавчину. Инженер?! Ну так что! А чем занимается в Венеции ваша дочь? Почему она с университетским дипломом в кармане торгует пиздой? Говнюки! Вы, вы! Вы говнюки! Да. Ладно. Я вам скажу, почему Борис покинул армию. Он дезертировал. Это будет более точная формулировка. А дело было так. Представьте себе комнату в этом самом городишке, в Мухосранске. Комната. В комнате печь. В печи дрова. Горит огонь. Вы уже представили себе, как там тепло и уютно. Можете представлять себе что угодно. Это ваше право. В углу кровать. На кровати лежит женщина. Какая женщина? Обычная. Не женщина-сербка, а просто женщина. Например, уборщица. Или еще кто. Она лежит на кровати голая, и ее заставляют встать на карачки. Вокруг нее солдаты. Вооруженные. И среди них Борис. В комнату приводят голого мужчину. Серба. Серб должен забраться на кровать и всунуть в женщину член. Сзади. У него не встает. Солдаты заставляют женщину сделать так, чтобы встало. Она сосет. Тогда у него встает. Тут женщину заставляют снова встать на карачки. Он ей сует. И тут солдаты палят в него. Все! Да! Все! И… И Борис! На войне как на войне. Женщина выбирается из-под кровавой сербской каши и голая бежит в темную, ледяную, октябрьскую ночь 1991 года. А они с нами что делали?! Да, мудаки, вы правы!

ОК. Ладно, мы снова в кабинете. Мики, мой дружок, пьет кофе, Элла — фруктовый чай. Это им принесла уборщица, которая обязана не только убирать, но и разносить по кабинетам кофе и фруктовый чай. В том здании есть небольшое кафе для сотрудников. Можно даже горячий обед заказать. Посмотрим, чем занимается наша пара.

— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Мики.

Должно быть, заметил ее сжатые кулаки.

— Как вас зовут?

— Элла, — сказала Элла.

— Элла — это сокращенное от Хелена?

Элла — это сокращенное не от Хелена, а от Елена, так назвали ее отец Зоран и мать Милица[36]. Оп-па?! Не ждали? Да, но Элла пришла в тот кабинет не для того, чтобы говорить правду и только правду и тем самым по уши вляпаться в говно. Поэтому она, Елена, дочь отца Зорана и матери Милицы, сказала: «Элла — это сокращенное от Хелена». Война. Вот что такое война! Короче, мне не хочется рассказывать вам, как они высыпали из пакетиков сахар в свои чашки с кофе и чаем… Потом размешали. Это для нашей истории несущественно. Зазвонил телефон, Мики что-то кому-то сказал о какой-то доверенности. Специальной. Но кого это интересует! Это все хуйня. Кому до этого есть дело? Ни вам, ни мне. Ладно. Элла сняла джинсовую куртку. И продемонстрировала небольшую, крепкую, высокую грудь в кургузой маечке. Тоненькой. Был сентябрь, конец сентября. Скорее всего. Если Борис дезертировал с поля боя в конце октября девяносто первого, то Элла сидела в том кабинете в конце сентября. Но пусть даже и раньше. Это неважно. Она сняла куртку.

— Мне жарко, — сказала она. Ясно, она не обязана была это объяснять. Но я-то должна вам сказать, что она сказала. Мне незачем врать.

— Хорошо, — сказал Мики. Или, может: — Пожалуйста, пожалуйста. — Или: — Чувствуйте себя свободно. — Или: — Скажите мне, не смущайтесь, чем я могу вам помочь?