Угроза вторжения - [208]

Самвел вытаращил глаза, из распахнутого окровавленного рта вырвался табачный дым.

— На лес не смотри, там все кончено. На меня смотри! — Максимов упер ствол в нос, заставил поднять голову. — Я задаю вопросы, Самвел, а ты быстро отвечаешь.

— Пошел ты! — Капельки вязкой кровавой слюны слетели с губ, заляпав белоснежный воротник рубашки.

— Понял. — Максимов рванул его за лацкан пальто, Самвел вылетел из кабины и распластался на земле. Максимов не дал ему подняться, надавив каблуком между лопаток. — Я задаю вопросы. Нет ответа — пуля в стопу. Молчишь — пуля в колено. Не тужься, не выдержишь. Когда дойду до локтей, ты успеешь рассказать всю свою поганую биографию.

Самвел захрипел, попытался вырваться, за что сразу же получил каблуком по позвоночнику.

— Вопрос первый. Кто меня сдал?

Самвел ощерился, зашептал перемазанными землей губами ругательства. Максимов вогнал пулю рядом с его головой.

— Пасть закрой, тварь! Отвечать только на вопросы. — Не дожидаясь реакции Самвела, он выстрелил, целясь в мысок лакированных туфель. Едва успел упасть на колени, вдавив скрюченное болью тело в землю. Заломил Самвелу голову вверх, не дав закричать.

— Га… Гаврилов, — прохрипел Самвел, закатывал глаза.

— Еще дырку сделать или будешь говорить?

— Буду. — Лицо Самвела сморщилось, как засохшая груша. Из-под плотно сжатых век выступили слезы.

— Гаврилов работает на тебя?

— Да.

— На чем взял?

— Старые дела. С камушками… Из Гохрана.

— Ты знал все с самого начала?

— Да. Он тут же заложил, что Служба решила найти Крота.

— Гога про нас знает?

— Нет.

— Почему?

— Он дурак. Заигрался. Его решили кончать.

— Раньше надо было. Зачем наезд на офис устроил?

— Не знал я про наезд. Гогина инициатива. Зачем мне вас мочить раньше срока?

— Логично. А сегодня зачем спектакль разыграл? Что узнать хотел?

— Деньги на тебе висят.

— И только из-за них меня сразу не убил?

— Да.

— Вот это напрасно. Выходит, и тебя, Самвел, жадность сгубила. Как последнего фраера. Решил, что Крот свалит Гогу, а ты уберешь Крота и все достанется тебе?

— Да! Дай подышать, больно!

— Потерпишь, — Максимов потерся лицом о плечо, стирая катящийся по щекам пот. — Что будет с людьми на даче, уже решил?

— Всех под нож. Сегодня ночью. — Самвел по-волчьи ощерился.

Недалеко над лесом в небе вспыхнули огни фейерверка. Ветер донес восторженные крики. Очевидно, в особняке день рождения входил в заключительную стадию.

— Вот козлы, даже лень было подальше отвезти, — беззлобно выругался Максимов.

Следующий залп фейерверка заглушил негромкий хлопок выстрела.

Глава пятьдесят вторая. Спасайся, кто может!

Цель оправдывает средства

В трудные минуты, когда нервы готовы лопнуть, как перетянутые струны, на Ашкенази нападал дикий жор. В этом состоянии он был готов есть все подряд, лишь бы от ритмичной работы челюстей и нарастающей тяжести в желудке по телу шла теплая волна умиротворения. Бороться с собой бесполезно, это он понял, пару раз просидев на диете; мучения плоти кончились нервным припадком. С тех пор он всегда носил с собой что-нибудь съестное. Раньше приходилось класть в карман бутерброд, закутанный в несколько слоев вощеной бумаги. С валом импортной снеди, хлынувшей в страну, проблема, чем бы заесть страх, отпала сама собой; теперь карманы всегда были забиты початыми яркими упаковками орешков, превратившихся в труху чипсов, надкусанных «Сникерсов» и жевательной резинкой.

Гогино интервью давали по Московскому каналу, на всероссийский пока решили не выходить, за деньги можно, конечно, все, но наживать себе врагов среди политиков первого эшелона, прописавшихся на первом и втором каналах ТВ, было еще рано.

Ведущий, патлатый и немытый, как все журналяги-неудачники, был заранее прикормлен, но вдруг решил поиграть в независимость, слишком уж елейной была обстановка в студии. Он невпопад стал задавать «острые вопросы». Гога, привыкший, что купленные вещи права слова не имеют, от удивления сбился и потерял нить разговора.

Ашкенази вздрогнул от спазма, скрутившего живот. «Началось!» — мелькнуло в голове. Уж он-то знал, что Гога с трудом говорит даже по писаному. А если ему дать волю, то забывается и начинает нести, что бог на душу положит. Черт бы с ним, но разыгравшееся самолюбие быстро срывало с таким трудом наведенный лоск «элитарности», и Гога представал тем, кем и был на самом деле, — «авторитетом» отверженных и изгоев. Такие в высшие сферы проникали лишь по недосмотру, дело с ними имели исключительно по необходимости, едва скрывая брезгливость, и, как только нужда в них отпадала, с облегчением сталкивали назад, в ту клоаку, из которой «авторитет» с таким трудом поднялся.

Ашкенази выхватил из кармана хрустящий цветной пакетик, вытряс содержимое на ладонь и не глядя, отправил в рот. Тут же сморщился от едкого вкуса прогорклых орехов и выплюнул желтую кашицу на ковер. Чертыхаясь и отплевываясь, но не спуская взгляда с экрана, протрусил к холодильнику, схватил упаковку салата и палку колбасы. Довольно заурчал, ловко, как с банана, сорвал с колбасы кожуру, обмакнул в салат, зачерпнув побольше, и отправил в рот.

Гога в это время пошел вразнос: перебив на полуслове ведущего, он ткнул пальцем в камеру и ляпнул: «Нам мешают. Нам суют палки в колеса. Но пусть эти люди подумают о детях. Они есть у всех, и ради них мы и живем. Или я не прав?» Гога уперся бычьим взглядом в ведущего. Судя по выражению лица несчастного журналюги, тот посчитал бы за счастье провалиться под землю и больше никогда не выползать на свет.