Уготован покой... - [43]

В четверг он снова заявился к Римоне и Ионатану, вернул с благодарностью часть полученных от них в прошлый раз кофе и сахара, пояснив, что все это ему уже выдали по указанию секретаря кибуца на продовольственном складе. Он преподнес Римоне абажур для настольной лампы, сплетенный им собственноручно из прутьев. Это, объявил он, всего лишь сущая безделица.

В пятницу вечером прибыл к нам лектор, разъезжавший из кибуца в кибуц по заданию исполкома федерации профсоюзов. Прочитал лекцию о тяжкой судьбе евреев в Советской России. В его портфеле хранилось множество старых, рассыпающихся писем, которые разными окольными путями прибыли из-за «железного занавеса». Он зачитывал надрывающие сердце отрывки из этих посланий, но присутствовали на лекции только ветераны кибуца, молодежь находила для себя другие занятия. Срулик-музыкант потом живописал, как новый парень сидел в одиночестве и плакал во время чтения писем. Но затем настроение Азарии, по-видимому, изменилось: он задал лектору вопрос, ответ не удовлетворил его, он снова вылез с вопросом и даже вступил в дискуссию. Тот, кто не видел этого собственными глазами, отказывался верить рассказу Срулика.

Так или иначе, членам кибуца — и тем, кто успел с ним познакомиться, и тем, кто только слышал о нем, — Азария казался довольно странным. За глаза его называли Спинозой Иолека. А ребята из кибуцной школы переделали это прозвище в Шимпаноза. Эйтан Р. великолепно копировал манеры, акцент и взгляд Азарии, изображая, как тот, стоя по колено в грязи, насквозь промокший, произносил пламенные речи о справедливости, которую ныне можно отыскать только в кибуце, и требовал немедленной встречи с «председателем кибуца». Но при всем при том, пожав плечами, Эйтан согласился с Шимоном-маленьким, утверждавшим, что парень способен битый час говорить о политике так, как будто это детектив или научная фантастика, и слушать его не скучно — при условии, что у тебя вдоволь свободного времени.

Умеренным любопытством и скептическими улыбками все и ограничилось: никто из нас не счел необходимым осадить Азарию Гитлина. Невозможно ведь, чтобы все мы походили друг на друга: есть такие, и есть иные. Если уж появился среди нас этот чудаковатый бедняга, философ и болтун, какой нам от этого ущерб? Он прилежен, предан работе, а некоторые даже утверждают, будто он и в самом деле чуток разбирается в машинах. Короче, среди нас есть такие, но есть и другие. Кроме того, сразу видно, что ему довелось немало испытать. В нашем кибуце попадаются люди, уцелевшие в нацистских концлагерях, они прошли через весь этот ужас, и неудивительно, что характеры у них теперь довольно трудные. Новый парень отнюдь не был человеком с трудным характером. Мы привыкли к его присутствию. Иногда, на заседании какой-нибудь комиссии, в пылу спора мы, случалось, слегка подшучивали над Иолеком: «Послушай, Иолек, то, что ты говоришь, уже малость напоминает речи твоего Спинозы».

Но общее внимание было приковано не к Азарии Гитлину и не к газетным новостям, а к тому, что в результате затяжных ливней высокая вода затопила низинные участки. Серьезная опасность угрожала нашим зимним посевам: избыток влаги мог их погубить. Мы надеялись, что дожди прекратятся, не успев наделать большой беды.

А Ионатан снова замкнулся в себе.

И Римона не упоминала о том разговоре. У нее появилась маленькая книжка на английском языке — об Индии, о глубине страданий и высоте очищения. Книгу эту дал ей Азария, на полях остались карандашные пометки, сделанные его торопливым почерком. По вечерам Римона читала эту книгу. Из вечера в вечер светилось голубое пламя обогревателя, из радиоприемника лилась тихая музыка.

Тишина и умиротворение царили в доме Ионатана и Римоны.

5

И земля была умиротворенной. Поля вдоволь напились дождевой воды, и, когда в просветах между дождями выглядывало зимнее солнце, от земли поднимался пар.

Ранним утром, когда товарищ Иолек садится в первый автобус, чтобы ехать в Тель-Авив на заседание партийного руководства, видит он умытые сосны, перешептывающиеся на ветру. От них исходит дух спокойствия и умиротворенности. Вдоль дороги на приморской равнине рассыпаны белые, под красными черепичными крышами, селения. Они распланированы и выстроены так, что словно бы расчерчены прямыми линиями, расстояния между домами строго одинаковы, как на рисунке старательного ребенка. Жители протянули между домами бельевые веревки, понастроили навесов и сараев, возвели заборы, посадили деревья и кусты, разбили огороды и клумбы. Именно это в дни нашей юности мы намерены были совершить, думал Иолек, но, опасаясь насмешек товарищей, говорили об этом только общими фразами: мы прибыли сюда, намереваясь навсегда изгладить из памяти этой земли ее угрюмое первозданное запустение, приручить ее и примириться с ней, чтобы стала она нашим домом. И вот мечта эта, отбросив громкие слова, обернулась кронами деревьев и черепичными крышами. Глупое сердце, доколе будешь ты стыдиться поэтических порывов? Разве не следовало бы нам, всем до одного, еще сегодня собраться в Шароне или в Изреельской долине и вместо заседаний и обсуждений спеть хором? Многоголосый хор постаревших пионеров-первопроходцев — именно таковы мы теперь; и голоса у нас хриплые, и лица в морщинах, и плечи опущены, и если выглядим мы смешно, то и посмеемся от всего сердца, а уж если навернутся на глаза слезы, то пусть будут и слезы… Мы сказали — и мы сделали, и вот они, плоды трудов наших, перед глазами, так отчего же холодеет старое сердце…