Уголек - [40]

Сьенфуэгос пожал плечами, честно признавшись в своем невежестве.

— Кто знает? — он долго молчал, наблюдая, как солнце скрывается за грядой высоких холмов справа, а когда оно полностью исчезло, неохотно спросил: — И что будем делать?

— Отдыхать... — пробормотала девушка, опустившись рядом с усталым видом. — Завтра продолжим.

— Зачем? И так ясно, что это всего лишь гора.

— Если купригери, пемено, мотилоны, тимоте и чиригуана считают, что она обладает магической силой, может, так оно и есть.

— Они всего лишь суеверные индейцы, на них производит впечатление всё, чего они не понимают.

Дагомейка прислонила голову к стволу дерева и со странной твердостью во взгляде уставилась на торчащие из чистейшей белой поверхности черные скалы, слегка улыбнулась и ответила, сохраняя неподвижность:

— Если я была так глупа, что пришла сюда, то теперь не буду настолько глупой, чтобы вернуться. Тебе разве не интересно узнать, что такое снег?

Сьенфуэгос окинул взглядом глубокие расселины, высокие скалы и обширные пустоши, отделяющие их от склонов величественной горы, и громко и недовольно вздохнул.

— Мне интересно, — признался он. — Но не думаю, что идти дальше — хорошая идея, — он долго молчал, а потом добавил: — Не нравится мне этот Большой Белый. Не нравится. И думаю, что мы ему тоже не нравимся. Давай вернемся, прошу тебя!

Он произнес это таким умоляющим и испуганным тоном, что негритянка повернула голову и удивленно посмотрела на Сьенфуэгоса, словно обнаружила какую-то новую черту его характера.

— Боишься? — спросила она наконец.

— У меня дурное предчувствие, — неохотно признался Сьенфуэгос.

Африканка ласково потрепала его бороду.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я и мой сын здесь, и мы о тебе позаботимся. Не позволим этой огромной горе причинить тебе вред, — и она больно ущипнула его за нос. — Ты мне веришь?

Канарец хотел ответить, что боится не за себя, а как раз за нее и ребенка, но промолчал.

И это молчание перетекло в долгую и беспокойную дрему, когда голод, усталость и упадок духа взывали к тому, чтобы позабыть о реальности, но настойчивый комариный писк всю ночь не давал спать спокойно.

На рассвете Сьенфуэгос удивился, увидев проступающий из темноты черный профиль. Он привык вставить с зарей, и в детстве был уже на ногах, как только первые козы начинали ворочаться в загоне, а потому ничто так не ценил, как короткий промежуток между темнотой и рассветом. Он тихо ждал, пока тени уступят место видимым предметам, и всегда поражался, как это мир может вдруг проступить из ниоткуда всего за несколько минут.

А в новых землях, которые он успел так хорошо узнать за эти годы, Сьенфуэгос до сих пор удивлялся, как мало отличаются здесь зима и лето. Теперь же пытливый ум и врожденная наблюдательность заставили его задаться вопросом, почему чем дальше они продвигаются на юг, тем короче становятся закаты и рассветы.

Ему вдруг вспомнились Хуан де ла Коса и Луис де Торрес — уж они-то всегда могли ответить на любой вопрос. Увидит ли он их еще когда-нибудь, а если увидит, то смогут ли они научить его еще чему-нибудь?

Например, что такое снег? Или какова вероятность того, что младенец, который только что зашевелился в утробе Уголька, родится белым? Или кто хранит Сьенфуэгоса в этой жизни, неизменно помогая выживать, несмотря на все несчастья и бедствия, что постоянно сыпятся на его бедную голову?

Негритянка (или ее ребенок) слегка вздрогнули.

Сьенфуэгос с нежностью посмотрел на дагомейку. Она стала для него сестрой, которой у него никогда не было, матерью, дочерью, советчицей и наставницей, защитницей и маленькой девочкой, которую он сам старался защитить. Она осталась единственным звеном, связывающим его с тем миром, где он когда-то жил, и единственной причиной, если не считать памяти об Ингрид, заставляющей оставаться среди живых.

И он боялся за нее.

Казалось, с каждым днем силы Уголька угасают, словно их отнимало не то растущее в ее чреве создание, не то отчаяние, аналогично нарастающее в груди. Долгий поход и его трудности подорвал некогда веселый дух.

Она больше не была той беззаботной и смешливой девушкой, привыкшей ко всему относиться с легкомысленной небрежностью. Кто бы мог подумать, что будущее материнство изменит не только ее фигуру, но, что намного важнее, преобразит душу.

Позже, когда сквозь ветви желтой табебуйи кокетливо выглянуло красное солнце, уже не греющее, но освещающее пейзаж, канарец внимательно осмотрел расселину, отделяющую их от покрытых травой склонов Большого Белого, и в тревоге спрашивал себя, как перевести девушку на другую сторону.

Для него самого, выросшего в горах, спуститься на дно пропасти при помощи одного лишь длинного шеста, а затем подняться, словно горный козел на вершину скалы, было детской забавой; но страшно представить, как беременная негритянка будет прыгать с камня на камень, рискуя сорваться, или цепляться за уступы скал, словно перепуганная мартышка.

— Вот дерьмо! — наконец буркнул он.

И тут заметил, что на него смотрят два огромных сверкающих глаза, и бодро улыбнулся.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Как беременная негритянка, умирающая от голода, которая провела ночь на вершине холма, вся в росе, — шутливо ответила Уголек. — Идем?