Угол опережения - [11]

Смирение, значит? А кто же тогда, могут спросить, мордовал паровозы? Разве не Блинов заставлял работать их на пределе сил? Но в том-то и дело: не мордовал! Да, он заставлял работать машины с предельным напряжением, но он требовал с них не больше того, что они могли дать. Он знал машины до тонкости и умел ухаживать за ними. В мастерстве оказалось больше любви к технике, чем в разговорах о бережном отношении к ней. Недаром блиновские локомотивы служили дольше других.

— Нас жизнь скромности учила, — говорит Блинов. — Ремесло свое ценили, за место держались и опыт чужой почитали. Я часто вспоминаю своих первых учителей. Они и сейчас стоят у меня перед глазами — молчаливые, строгие, в наглухо застегнутых форменных тужурках, с железными сундучками, на цепочке — казенные часы… Да, вот про часы вспомнил. То был знак, особая отметина, по которой раньше можно было узнать машиниста.

Я долго чувствовал себя подмастерьем. «Что? — спросит бывало Меренюк. — Не знаешь? Когда знать-то будешь?» Молчишь, глаза от стыда прячешь. А ведь то знать надо, другое. И не одну машину, но и мелочь разную… После поездки руки от лопаты горят, пальцы не разгибаются. Боялся машинисту показывать свои волдыри. Заходим однажды в комнату, где паровозные бригады отдыхают. На кровати лежит молоденький кочегар, руки перед лицом держит и причитает: «Руки мои, рученьки…» «Сопляк, — говорит Меренюк, — на все в жизни надо соображение иметь. Возьми солидолу, смажь…» Строгие были у нас учителя. Когда на затяжных подъемах наш брат, помощники, запаривались, машинисты говорили: «Или пару давай, или — шарманку в руки (это сундучок наш дорожный) и прыгай на ходу!» Идешь в поездку, а сам волнуешься: как бы машинист замечание какое не сделал. Побреешься, одежонку проверишь. Пуговицы хоть и разные, но все на месте должны быть, воротничок косоворотки обязательно застегнут. Неаккуратности не прощали… Однажды подходит ко мне Меренюк. «Что это, — спрашивает он, — у тебя заплата на штанах криво пришита? Жены, что ли, нет? Мать-старуху попроси. Не гоже так в рейс ходить».

Проездив три года помощником, Блинов получил квалификацию паровозного машиниста. Но опять же, это лишь на страницах биографии так: был… получил… стал…

Начали в депо готовить группу машинистов. Блинов пришел с заявлением, а ему говорят:

— Куда же ты, Иван? У тебя ведь только ликбез.

Он не обиделся. Да и на кого было обижаться? Грамоты и вправду не хватало.

В группу, однако, ходить разрешили.

Днями, когда Блинов был свободен от поездок, он сидел в классах, а вечерами, после рейса корпел над книгами. Много их было — толстых томов в ледерине и тощих книжиц: «Правила технической эксплуатации», «Автотормоза», «Инструкция по сигнализации и движению поездов». Он с ожесточением продирался сквозь сухой язык наставлений, паутину схем и столбцы цифр. Мертвая эта цифирь говорила о живых вещах — давлении пара, температуре воды…

Временами он отчаивался, потом вспоминал материнское «испыток не убыток» и переворачивал страницу. Он уставал, но не думал об усталости и не жалел себя — просто внезапно засыпал над недочитанной страницей.

— Когда не понимал, — рассказывал Блинов, — шел к людям, донимал расспросами: помоги, растолкуй… Был у нас грамотный машинист из молодых. Неплохой парень, но любил покуражиться. Приду к нему, а он: «Ступай во двор, матери помоги». Самолюбие мое, видать, испытывал. Но меня это не задевало. Я дров наколю и снова к грамотею: «Давай полы вымою». — «Ладно, — говорит, — садись к столу. Что там у тебя?» А мне бы только теории поднабраться, про машину-то рассказывать не надо: все канавки, все размеры знал… Я всегда шел к людям. Про кого говорили: «Лучший машинист!», — к тому и шел. Если выпадало свободное время, отправлялся в поездку, приглядывался, учился на ходу. Правда, кое-кому это не нравилось, всё подозревали меня в чем-то. Хуже всего, когда начинали толковать про карьеру, зависть, деньги… Начальники тоже по-разному судили. Один скажет: «Давай учись!», а другой и слушать ничего не хочет: «Есть у тебя, Блинов, дело, вот его и делай».

…Последние два года часто вижу сны: все время еду. И все время препятствия. У меня в жизни испокон веку барьеры.

Не у него одного. Все старые машинисты прошли через это. Не легким и не быстрым был в те годы путь на правое крыло паровоза.

Почитайте воспоминания известных машинистов. Мальчишками они бегали на станцию встречать и провожать поезда, мечтали о дороге. Но сколько мытарств испытали они, пока получили право взяться за рукоять регулятора! Прославленного машиниста Петра Кривоноса в детстве не приняли в школу фабзавуча: мало мест. «Иди к отцу, Петр. Он у тебя столяр. Тоже доброе ремесло». Столярное дело Кривонос освоил, но все равно ушел в депо. Сначала, как водится, слесарил. Потом стал помощником. Но даже когда Кривонос был лучшим помощником машиниста на дороге, ему долго не давали локомотив. «Ну куда ты рвешься? Покатайся еще пяток лет». За первое превышение скорости будущий мастер скоростного вождения схлопотал выговор.

Блинов сдавал одни книги и брал другие. Снова надо было постигать книжную премудрость, усваивать, запоминать, выжимать простой и ясный смысл из бесконечных страниц. Надо было пытаться стать вровень с теми, кто придумал машины и пустил их в мир. Требовалось быть хозяином в этом мире.