Угловой дом - [77]

Виктор переместился на Изюм-Барвенковское направление и сообщал, что «сбил из самозарядной винтовки немецкий самолет „фокке-вульф“». И еще дважды Виктор «собьет» самолеты. И почему-то именно это представлялось Марии тем подвигом, на который способен Виктор и о котором он непременно написал бы.

Исчезло Изюм-Барвенковское направление, и появился Севастопольский участок фронта.

А с ним и новый адрес Виктора: «серьезные бои…», «упорные…», «ожесточенные…», «многократные атаки противника…», «ожесточенные атаки превосходящих сил противника…»

Пал Севастополь.

И Мария, услышав эту весть, расплакалась. И никто не узнал, как мучилась она в ночь с 3 на 4 июля 1942 года.

И долго не шли письма.

* * *

(Пал Севастополь…

Я слышал об этом утром рано, сидя в телеге.

И буйволы собирались везти нас в горы, к чабанам. Скоро заскрипят колеса, и начнутся ореховые рощи. Высоко в горах…

А матери нельзя в горы, у нее больное сердце.

Но она будет лечить чабанов.

И запасаться на длинный год, чтоб прокормить меня и моего младшего брата, старую мать отца заготовленным впрок, пережаренным в масле мясом.

И будут ночью звать ее к больным.

Она будет ездить и ездить на коне все выше и выше в горы.

Но ей нельзя!

И все-таки она поедет.

Пал Севастополь.

А там отец.

И мы долго не трогались в путь, мать не могла отойти от репродуктора, буйволы устали ждать.

Где я, а где Катя…)

* * *

Однажды к ним явился нежданный гость. Вернее, Мария все время ждала его, брата Виктора. Ждала, а последние дни забыла о нем.

Катя сразу узнала Николая, хоть видела дядю только один раз, на даче у дедушки.

Николай, уронив палку, поднял Катю на руки. Девочка крепко прижалась к колючей щеке дяди. И лицом, и голосом он очень походил на отца. И с ним в дом вошла сила — все они с мамой одни и одни, а рядом — Клава, молчаливая и затаившаяся… Вот мама обрадуется!

Катя быстро наклонилась, взяла тяжелую палку с металлическим набалдашником и протянула дяде. Она помогла ему раздеться и побежала на кухню ставить чайник.

Николай прошел в комнату, огляделся, увидел на комоде фотографию Виктора — на фотографии брат был совсем мальчишкой. Прихрамывая, он пошел на кухню, где Катя чистила картошку, и, вытянув ногу, примостился на табурете.

— Вас ранили? Больно?

— Было больно, а теперь уже ничего… Как вы тут живете с мамой, Катенька?

— Мама работает на хлебозаводе, днем я хожу к ней обедать, она мне выносит вкусный горячий хлеб. И картошки у нас немного есть, нам дали две грядки прямо под нашими окнами, скоро посадим.

Катя словно шелуху снимала с картошки — такой тонкий прозрачный слой срезал ее ножик.

— Некоторые едят картошку прямо с кожурой, а мы с мамой не можем. Очень горько!

Николай улыбнулся.

— Принеси мой вещмешок.

Он достал из мешка большую консервную банку, ловко вскрыл ее ножом и выложил содержимое в кастрюлю с картошкой.

Единственная конфорка еле горела; казалось, дунешь — и газ больше не зажжется.

— А от папы мы еще ни одного письма не получили, — сказала Катя. — Мама говорит, что вот-вот получим.

Николай промолчал.

Пришла Мария. Увидев гостя, она обняла его и заплакала. И у Николая покраснели глаза.

Кате было неприятно, что мама плачет, и она отвернулась.

«Радоваться надо, а она!..»

— Мама, чайник закипел!

Мария залила картошку кипятком и поставила на огонь, а чайник, чтобы не остыл, завернула в ватное одеяло.

— Газа хватает только на одну конфорку, — вытирая глаза, сказала Мария. — Попробуешь зажечь вторую, и эта гаснет… Пошли в комнату.

Катя собирала на стол.

— Ты, может, приляжешь, Коля?

— Я не устал.

Мария открыла дверцу шкафа, как будто спряталась за ней. «Надо же ему сказать! Как он отнесется к этому?.. Стал инвалидом, а я и помочь ему не могу. Что делать?»

Катя понимала, о чем думает мать. «Может, мне сказать? И пусть остается с нами! Мы с мамой будем его кормить».

— Пойду посмотрю картошку. — Мария вышла на кухню, Катя — за ней.

Николай потер раненую ногу. «Как я им сообщу? Они живут только этой надеждой».

Разложили по тарелкам дымящуюся картошку. Ели молча. Быстро выпили чай. Катя думала: «Сейчас я скажу, скажу!»

Но в тот вечер никто ни о чем не говорил: ни Мария о золоте, ни Николай о Викторе.

Николаю постелили на полу, чуть ли не под кроватью.

На следующий день Мария, встав рано утром, пошла на Усачевский рынок и обменяла свое любимое длинное панбархатное платье на тощую синюю курицу. Она варилась долго, и запах напоминал Кате жизнь на берегу моря, когда был рядом папа, и в ушах звучали мамины слова: «У него язва желудка, ему можно есть только белое мясо!»

А у этой курицы никакого мяса, одни кости.

Молчать но было сил.

И первым начал Николай:

— Меня мобилизовали в Ленинграде на второй день войны, но направили на юг. Сначала наша часть стояла в Мариуполе, потом в Новороссийске.

— Виктор тоже был в Новороссийске.

— Знаю, все знаю…

— Ну?

— Я его видел там. На следующий день после того, как вы уехали.

— Правда? — обрадовалась Мария. — А потом что было?

— Нас погрузили на поезд. И нашу часть, и часть Виктора. Мы радовались, что будем рядом… — Николай помолчал. — Но не успели мы отъехать от Новороссийска, как наш эшелон попал под страшную бомбежку. Горели вагоны, бомбы рвались на путях. Негде было спрятаться, вокруг — голая степь, а самолеты все заходили и заходили… Страшнее той бомбежки я больше ничего не видел. Не знаю, как я вышел из этого ада!