Уезжают навсегда - [9]

но все же, если честно, не очень хороший),

получает на руки огромное горе,

бесконечное такое, изначальное горе,

и не зная, что с ним делать и как справляться

(мы же помним, что человек не очень хороший),

избавляется от вещей

и уезжает в город, где происходит война.

И вот он едет,

если со сборами, то без малого три недели,

на перекладных, с остановками,

волоча за собой свое огромное горе,

едет, не понимая, куда и зачем он,

сосредоточенно едет, не оборачиваясь, не вздыхая,

потому что тащит горе свое и всеми силами

старается, чтобы не раздавило, не разорвало.

И вот, через последнюю границу

перетащив на руках свое горе (и чемодан),

человек (не очень хороший)

садится на финишное такси

и едет по земле, на которой идет война,

на которой распускаются цветы абрикос

и зеленеют поля,

и просит остановиться

хоть на секундочку,

потому что нужно вдохнуть

из-под этой тяжести изначального горя.

И выходит,

стоит среди деревьев,

у которых распускаются почки,

и пахнет землей,

и земля оживает,

и с неба падает дождь,

и тогда человек (слабый, глупый и не очень хороший),

навсегда заканчивается.

Как история без продолжения.

Здесь должен быть какой-то финал,

но я не знаю, кто появится вместо него.

Однако появится.

Наверное.

Вот так и уезжают навсегда:

ругаясь, собираясь впопыхах,

выбрасывая мусор на ходу,

рассовывая спешно по карманам

еще пятьсот забытых мелочей.

Вот так и уезжают навсегда:

к вокзалу на такси; в такси попса,

за окнами безлунный Петербург

и светятся горбатые мосты.

Вот так и уезжают навсегда:

последний раз обняться на вокзале,

последний раз хлебнуть из фляги виски,

последнюю из пачки докурить

и прыгнуть в поезд.

Не глядеть назад.

Вот так и уезжают навсегда:

такие очень русские пейзажи,

такие очень белые березы,

такие бесконечные болота,

и впереди лежит огромный миф,

огромный, страшный, вылезший из тени,

в котором холод и простор. И вечность,

и все вот эти черные озера,

и все вот эти белые березы,

вот так и уезжают навсегда.

Ничто людское более не властно

над тем, кто убредает в темноту

тропою мифа. По своим законам

течет отныне время и пространство,

меняются законы у судьбы.

И вот на грани жизни и легенды

не персонаж еще, но человек

глядит на эти камни и болота,

на эти сосны, на березы эти,

глядит со смутной нежностью, пытаясь

запомнить их, подольше сохранить,

и думает, все больше растворяясь:

вот так и уезжают навсегда.

Пока было время говорить,

тратили его на всякую ерунду,

обсуждали программирование,

либерализм,

ролевые игры,

войну,

и еще кто будет готовить,

и еще кто когда засыпает

и будет ли он мне мешать,

если будет стучать по клавишам.

Как ни странно,

после его смерти

я говорю ему все о том же:

о войне, о работе,

о распускающихся цветах,

о смешных надписях на стенах.

И еще примерно то же, что раньше:

«я люблю тебя.

все будет хорошо.

держись, пожалуйста».

Говорю, говорю, говорю изо всех сил,

словно если я замолчу,

он исчезнет,

порвется тонкая ниточка между мирами,

от сердца к сердцу.

Иногда

я чувствую оттуда тепло,

спотыкаюсь,

живу дальше,

продолжаю с ним говорить.

Каждую ночь он снится ей, и каждую ночь одно:

они живут свою жизнь, похожую на кино

то про шпионов, то про романтику, то бесконечный бой,

то на какую-то скучную ленту попросту про любовь.

Каждую ночь ее насквозь проедает страх:

каждую ночь в финале он умрет у нее на руках.

Каждое это «мы» суть обреченное «мы»,

каждую ночь она забирает его взаймы

у бесконечной пропасти смерти, у черного небытия,

хлещет сквозь ночь обреченность, отравленная струя,

каждую ночь ей нужно его возвратить назад,

но если это ад, то она согласна на ад.

О господи, благословенен твой ад.

Зацикленный на рипите варьируемый сюжет,

на плечи ложатся сотни непрожитых этих лет,

она повторяет: ад, — и ставит свечу на окне,

и снова ложится спать, и жизнь проживает во сне.

И мечется, и дрожит, и сияет ее свеча,

и плачет ее свеча в предрассветный час,

и пламя ее суть вера и суть любовь,

которая может из ада вывести за собой,

поскольку на тысячной ночи прервется круг,

и вспыхнет ярче свеча, и она не отпустит рук

его из своих ладоней, и более никогда

ни смерти, ни сну, ни яви его не отдаст,

поскольку любви достаточно, чтобы ад

попятился, отпустил из кольца своего,

поскольку горит свеча, и сотни свечей горят,

поскольку любви достаточно для всего.

Любви всегда достаточно для всего.

В мае я не знала еще, как я доживу

до осени, не знала, что будет после жары,

но вот уже седина покрывает траву

и листья каштанов, и за городом жгут костры.

Я сижу на траве, надо мною белеет храм,

начинается осень в августе, начинается с нас.

С наших пустых квартир, где нет места детям или котам,

с нашего одиночества в предутренний час.

Осень говорит о нежности, которая остается нам,

когда становится потерянно и холодно по утрам,

чужими перчатками на ледяных руках,

ложащейся компрессом на горячечные виски,

нежности, которая приходит вместо ненависти и тоски,

нежности, которая побеждает страх.

Ничего у меня нет, кроме нежности, руки мои пусты,

и течет бесконечный свет посреди темноты,

и на плечи ложится чужой бушлат,

и ложатся на землю истончившиеся листы,

и сияет любовь, прогоняя ад.

Есть сказания о любви, в них мосты и реки,

теплый дом, зажженный очаг, сплетенные руки,

запах хлеба и сыра, свет сквозь прикрытые веки,