Уезжают навсегда - [6]

и мы прибыли в эту условную точку Б,

через ямы, и расстояние, и времена,

золотистым шаром катилось солнце с небес,

и осенним дымом дорога была полна.

и мечта случилась, и каждый припал к земле

перед сбывшейся радостью и перед новой зарей,

но за нами остался выжженный черный след,

и придя сюда, мы не вспомнили город свой,

и мы встали с земли, и каждый взял автомат,

и пошли мы друг против друга в последний бой,

и мы были исполнены света и шли защищать

то, что видели ясной, истинною мечтой.

и горело солнце, шар золотой, золотой,

и мы были братья, и шли на последний бой.

друг мой, ты слышишь, — не называй врага

по имени и не помни его лица.

нет у врага ни матери, ни отца,

нет во враге ни ребенка, ни старика.

будешь стрелять во врага, так сразу стреляй,

бойся промедлить, в сторону отойти.

нет у врага ни памяти, ни пути,

нет у него ни мая, ни февраля.

ибо же, если увидишь его лицо,

северный ветер поселится внутрь тебя,

будет в тебе ходить, изнутри скребя,

тонкое неизвлекомое сверлецо.

ибо придется купать тебя в молоке

и роднике сорок по сорок раз,

ибо придется отшептывать черный сглаз,

воском отлить, а воск утопить в реке.

и все равно не поможет, будет крутить,

ныть на погоду, где-то в костях свербя.

не узнавай врага, пожалей себя.

нет у врага ни памяти, ни пути.

пасмурно нынче и горизонт свинцов,

кружится северный ветер, воздух темня.

друг мой, ты слышишь, не называй меня

по имени и не помни мое лицо.

В город пришли незваные. Стало тише:

голос и пенье караются по закону,

также не одобряются игры мальчишек.

В город пришли, и в городе стало сонно.

Город стал ноябрем и запахом дыма,

через который ветра иногда обнажат

абрисы старых домов, где сто лет назад

мы хохотали и целовали любимых.

В город пришли незваные, люди в черном,

тени из-за холмов, страшилки из детства.

И затаился город, и хлынули горлом

клочья тумана, глушащие грохот сердца.

Город притих, себя обхватив за плечи.

Встали часы на период полураспада.

Только трава и листья упорно шепчут:

«Мы вам не рады. Мы вам не рады. Не рады».

«Мы вам не рады», — асфальт говорит беззвучно.

«Мы вам не рады», — на стенах домов проступает

С северо-запада туча идет слепая,

город припал к земле, больной и измученный.

«Мы вам не рады», — молчит обезлюдевший дворик,

где рисовали мы солнце и классики в детстве.

Светится город через туман и горе.

Мой Арканар, мой Харьков, моя Одесса.

на линии фронта мужчина в тельняшке рваной

называл святой меня, обещал не отречься вовеки,

а у меня за спиной была пара десятков романов,

а у меня за спиной текли алкогольные реки,

незнакомые лица, чужие похмельные утра,

ннескончаемый стрекозиный танец от марта до марта,

ну какая из меня святая, я странник на лодке утлой,

испытывающий на прочность границы карты.

изменилось все на последнем из этих романов.

я купила крем от морщин, потому что захотела жить долго,

жить банально, но счастливо, это было больно и странно,

как в пустой квартире подарок найти под елкой.

не случилось, конечно, не сберегла, такие,

как я, не умеют, чтоб их молитва кого-то спасала.

я впервые тогда захотела жить, и впервые —

после всего — вообще хотеть перестала.

не хотела вина и мужчин, вообще не хотела,

крем от морщин я выбросила, не пригодилось,

и спустилась в ад, и не чуяла больше тело,

ни жару не чувствовала, ни сырость.

но такие, как я, никогда не доходят до рая,

и поэтому, в ад спустившись, в аду осталась.

ну а ты говоришь святая, ну какая тебе святая,

обычная баба, просто очень, очень устала.

Часть 2. И о любви

Когда тебя положили в землю, я стала этой землей.

Мне не осталось более ничего.

И я лежала, весенняя, влажная. И сверху был голубой

весенний, отчаянно мартовский небосвод.

И я лежала, тебя обнимая, теперь уже навсегда,

слежавшейся, всех принимающею землей.

И снег уходит в землю водою, и я есть эта вода.

И я с тобой, мой хороший, я навсегда с тобой.

новый удар приходит исподтишка,

из тишины, и не становится сил.

валишься на пол, горлом идет тоска,

руки кусаешь, горлом сухим свистя:

Господи, неужели я тебе не дитя?

Господи, неужели Ты меня позабыл?

именно тот удар, после коего слез

не остается, кашляешь насухую.

Господи, я ж у тебя на ладонях рос,

Господи, я же был не хуже других,

что ж ты молотишь меня,

превращая в жмых,

в чистую скорбь, беззвучную и глухую?

мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,

буду надежней камня, прочнее стали,

и донесу нелюдской, непомерный груз

до Твоего сияющего престола

не спотыкаясь, без жалобы и без стона.

просто все кости в теле разом устали.

вот и лежишь, распластанный, неживой,

словно подстреленный, и не поднять лица.

кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,

выход наружу, кроме как отреченье?

вечно дышать вполвдоха — но облегченье

адовой боли, ужаса без конца?

вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,

разве не бросил меня Ты, осиротя?

шестимиллиардное из твоих детей,

двадцатисемилетненькое дитя.

кровь человечья вязка, густа, солона,

и бесконечно мягка человечья плоть.

есть же какой-то предел, глухая стена,

есть же предел, которого не побороть?

нет.

вот ты лежишь — и горит на востоке свет,

и начинает живой накрапывать дождь.

вот ты встаешь — и это и есть ответ,

и через мрак и свою нелюдскую муку

чувствуешь на затылке Отцову руку,