Удивительный год - [38]

— Я люблю, когда ты зовёшь меня Никой, — сказала она.

«Ах, вот что, я зову тебя Никой. Моя Ника. Моя милая Ника. Моя невеста Ника».

— А мне нравится называть тебя Толем.

Никто не называл его так. Она придумала называть его Толем. Изобретательница Ника!

Он мерил шагами камеру. Из угла в угол. От двери к окну. Взад и вперёд. «У меня есть Ника. У меня есть Ника».

С этого дня его тюремная жизнь изменилась. Его жизнь наполнилась ожиданиями. Он ждал понедельника. В понедельник разрешалось свидание продолжительностью в тридцать минут. Полчаса. Знаете ли вы, что такое полчаса? Неделя одиночества, и полчаса, всего полчаса! Так мало, так много! Один миг и — почти бесконечность.

Он ждал четверга. В четверг они виделись через решётку.

— Вчера у нас на Бестужевских была интересная лекция! — кричала она через решётку, всеми пальцами вцепившись в неё.

«Ты курсистка, ты учишься на Бестужевских курсах, умница моя! — Он тряс головой, показывая, что понял. — Всё понял, говори дальше».

— Землячки твои шлют привет! — кричала она.

«Так и есть, она их подруга. Моя Ника — подруга моих землячек Невзоровых. Хочется смеяться, шутить, расцеловать кого-нибудь, больше всего тебя, Ника!»

В понедельник и в четверг, как ни коротки встречи, они ухитрялись поговорить о друзьях и товарищах, о воле, о книгах. Они спешили. Скорее, скорее, больше, больше сказать!

— Всю неделю читал Бальзака. Запоем, Ника! Какой своеобразный, поэтичный художник! Какие разноречивые отклики будит в душе.

— Да, да! Я тоже восхищаюсь Бальзаком. Меня восхищают его сильные типы.

— Ты сама сильная! — кричал через решётку Ванеев.

Она умолкла. Замкнулась. И даже ему показалось, ушла со свидания чуточку раньше.

Чем ближе к окончанию его тюремного срока, тем сдержаннее становилась она. Замкнутей, суше. Но ведь он уже знает, Ника дала ему знать, что она революционерка, распространяет листовки, связана с рабочими, дружит с Невзоровыми и Крупской, она член «Союза борьбы», она близка им всем по духу, по делу, по целям, его Ника, почему она умолкает, уходит куда-то, оставляет его? Почему?

Внезапно он догадался. «Ты дурачина, Ванеев. Ванеев, неужели тебе не понятно? Ты мальчишка, ты никогда не любил, ты не знаешь женщин. Ты не разглядел, что она была ласкова по долгу. Она равнодушна к тебе, она выполняла партийный долг и теперь, когда твоё тюремное заключение кончается, спокойно, с чистой совестью уйдёт от тебя. Может быть, там, на воле, у неё есть действительный жених и ей уже тягостно встречаться с тобой. А ты вообразил! Нет у неё к тебе чувства, она не любит тебя».

Ванеев бегал по камере или, сжав виски кулаками, сидел за откидным железным столом, переживая муки разочарования и ревности к кому-то неизвестному, отнимавшему у него Нику. Новая беда. Её арестовали. Он был ещё в заключении. В эти несколько месяцев, когда они были в разлуке, никто не приходил крикнуть через решётку: «Толь! Здравствуй, Толь!» — он понял, как она ему нужна, как воздух, как небо.

— Скажи мне всю правду, одну правду, — просил он, когда они снова увиделись перед его ссылкой в Сибирь.

— Я скажу тебе правду, Толь! Ты хороший. Может быть, самый лучший. Я не знаю человека лучше тебя! Но мы из разных миров. Я скрывала от тебя, что я из чуждого класса. Разве ты можешь назвать женой девушку из такого чуждого, непонятного тебе мира, тёмного и алчного! Мой отец торговец. Он хочет наживать. Нажива — смысл его жизни. Он ненавидит всё, во что веришь ты. Ты всегда будешь помнить это. Это всегда будет как бездонный ров между нами. Но там моё детство, мать, я оттуда Разве можем мы быть вместе, Толь? Нет.

Она резко ушла.

Он всю ночь писал ей письмо. Рассудительно, трезво, стараясь её убедить.

«Голубчик мой. Неужели ты думаешь, что сословные предрассудки могут изменить моё отношение к тебе? Ты не могла бороться со своим социальным происхождением. Разве мы отвечаем за своё происхождение? Я заклеймил бы печатью презрения всякого, кто увидел бы в твоём прошлом что-то позорящее тебя. Пройденная тобою школа ещё более возвышает тебя в моих глазах. Она ручается мне, что я найду в тебе лучшего товарища в той беспощадной борьбе, которой я посвятил свою жизнь. Если ты нашла в себе достаточно энергии, чтобы разбить семейные цепи, гнёт которых тяготел на тебе с детства, то борьба с рабством общественным не может уже устрашить тебя. А это — единственное требование, какое я ставлю подруге моей жизни».

Прошло три года. Она подруга его жизни, жена. Скоро станет матерью. Ванеев вспоминает ту ночь, когда он писал ей, и каждая буква в его письме звала и молила её, и он не знал, что она ответит.

Багряный шар солнца за окном, пересечённый, как стрелой, дымчатым облаком, коснулся горизонта и стал медленно уходить за черту. Последнее время на Ванеева вечерами необъяснимо налетала тоска. Он беспокойно приподнялся на локте. Где Ника? Он не любил вечерами оставаться один. Что-то душное наваливалось на него, грозило, подкрадывалось. В окно уже глядели сумерки Он хотел крикнуть Нику, но в дверь постучали.

Быстрой, знакомой с Петербурга походкой вошёл Владимир Ильич. Внезапно ослабев, Ванеев опустился на подушку. Пока Владимир Ильич шёл к нему от порога с выражением встревоженной доброты на лице, Ванеев глядел на него без улыбки, с почти суровой серьёзностью.