Удивительный год - [35]

— Ты что стоишь-то, ты садись, чай давай будем пить, у нас вон лепёшки из печки, тёплые ещё, — по-бабьи суетился отец, усаживая Прошку за стол. — Наружность-то как твоя изменилась, тощой да нехороший, из тюрьмы будто.

— Из тюрьмы и есть, — хрипло ответил Прошка.

Отец осёкся, разинув рот. А мачеха, повернув к отцу налитое, молочной белизны лицо с подрисованными бровями, сказала, не удивляясь, не гневаясь, ровно и твёрдо:

— Чтоб каторжного в моём дому не было. Откель пришёл, пущай туда и идёт.

Прошка встал из-за стола, не успев откусить тёплой лепёшки. Русоволосая девчонка не взглянула на Прошку, продолжала, как заведённая, есть деревянной ложкой из миски. Отец, семеня, проводил его до калитки. Там всхлипнул, вцепился в него.

— Ты не серчай. Она уж таковская. Ты уж смирись. Ты пошатайся до обеда по городу, а я её уломаю. В тюрьму-то за что тебя упекли? Политический, ох беда! Ты обедать-то приходи. До смерти не прощу, ежели не придёшь. Ты отца уважать должон, приходи, слышь?

Прошка пришёл потому, что забыл в отцовском доме одежду свою в деревянном сундучке. Они уже отобедали. Мачеха сидела у окошка, глядела на улицу и щёлкала семечки. Русоволосая девчонка неслышно нянчила в углу куклу. Отец ухватом достал из печки чугунок с похлёбкой. Руки у отца тряслись, он едва не расплескал похлёбку. У Прошки ком стоял в горле. От жалости и неуважения к отцу. От страха перед жизнью.

— Ну вот что, — сказала мачеха, когда он покончил с похлёбкой, — больше не приходи. Каторжные нам ненадобны. А то в полицию заявлю. Прощай. Иди с богом.

Опять отец проводил до калитки. Мялся, вздыхал. От него пахло водкой. Вышли со двора. Отец прикрыл калитку и, озираясь, вытащил из-под рубашки серенькие варежки из овечьего пуха, с вывязанными по серому белыми звёздочками, славные варежки, будто игрушечные.

— На! Материны, мамочки нашей покойной. Сберёг.

Возьми памятное, жадина-то наша всё в укладку себе, одни только их утаить и сумел. Мамка была у тебя, Прохор! Чего имеем, не храним, потерявши, плачем.

И ушёл, пьяно спотыкаясь и всхлипывая.

Прошка засунул в деревянный сундучок мамину память. Куда идти с сундуком? Третий год как Прошка из Подольска уехал. Где искать товарищей? Где они? Нет, не в том причина, что растерялись товарищи. Стыдно под чужой крышей приюта искать. Спросят, что же тебя дома не приняли?

За отца стыдно. Тятька, как скрутили тебя!

К одному товарищу всё-таки он постучался. Сдал сундучок на хранение.

Бабушкины подорожные съедены, в кармане ни копейки. Первую ночь ночевал в городском парке. Вторую под лодкой на реке, как читал недавно в рассказе у Максима Горького.

Целый день искал, где бы заработать на хлеб. Никому его рабочие руки не нужны. Он хотел есть. К концу второго дня начал подумывать, где бы украсть. Булку, селёдку, круг колбасы, что-нибудь! В хорошие времена в получку он покупал, и, если был день не постный, они с бабушкой ели колбасу, нарезав тонкими ломтиками. Вот была жизнь! Под конец отпуска, с таким трудом выхлопотанного для него Фролом Евсеевичем, Прошка ни о чём не мог думать, кроме еды. Украл бы что хотите, да не сумел, слишком уж был простофиля. Да и вид у него подозрительный, Прошку гнали отовсюду из-за вида.

Оставалось сесть безбилетником в поезд и раньше срока заарестоваться в московской Бутырской тюрьме, откуда его по этапу погонят в ссылку. Нет, он не хотел идти в тюрьму раньше срока! Он ещё спорил со своей злой судьбой. Ещё гневался, где-то на самом донышке души в нём жила ещё гордость. А потом упал духом. «Кому я нужен? А мне чего нужно?»

Чёрное, неотвязное зашевелилось в мозгу: «Чего мне нужно?» Он ждал ночи. Ночью решил выйти на железнодорожную насыпь за городом, подстеречь скорый ночной и прощай, жизнь лихая!

В последний раз сходил поглядеть мост через Пахру. Интересный мост, крытый. Серединой едут обозы, скачут коляски, по бокам проходы для пешеходов. Даже в Питере нет такого моста, как наш подольский, под тесовой крышей. И в Питере никто не заплачет о Прошке. Никого нет у Прошки, ни единого родного человека на всём земном шаре.

Он шёл берегом Пахры, смотрел на её крутые извивы, в последний раз смотрел на заходящее солнце. Вскарабкался на высокую гору. Побрёл городским парком. Над крутизной вдоль Пахры, посреди лип и берёз и сиреневых кустов, стояли дачи. Из одной дачи послышалась музыка.

13

— Ты как хочешь, Пантелеймон, без твоей помощи я пропадаю, — говорила мужу Ольга Борисовна Лепешинская.

Стриженая, в пенсне, с продолговатым лицом, она была решительной и деятельной женщиной. Окончила в Петербурге фельдшерские курсы. А ещё раньше начала работать в нелегальных марксистских кружках, была образованной и страстной марксисткой. Но в Сибирь приехала не ссыльной, а женой ссыльного, готовой хоть на край света следовать за мужем, и уже здесь, в Сибири, навсегда определила свой жизненный путь, путь революционерки. А в то же время была семьянинкой, неспокойной и нежно-заботливой матерью. Во всём сказывался её бурный и живой темперамент. Вот и сейчас:

— Пантелеймон, помогай, или я пропадаю!

Они в смущении стояли над квашнёй, полной пузырчатого теста, которое поднималось всё выше и действительно начинало вылезать через край.