Удивительное путешествие кролика Эдварда - [14]

Прошёл месяц, потом два месяца, три… Саре-Рут стало хуже. На пятый месяц она отказалась есть.

А когда наступил шестой месяц, она начала кашлять кровью. Дыхание её стало неровным и неуверенным, как будто в промежутках между вдохами она забывала, как надо дышать.

– Ну, солнышко, дыши, дыши же, – говорил Брайс, стоя рядом с ней.

«Дыши, – повторял Эдвард из её объятий, как из глубины колодца. – Пожалуйста, пожалуйста, дыши».

Брайс перестал ходить на работу. Он сидел дома целый день, держал Сару-Рут на руках, укачивал её, пел ей песни.

Одним ярким солнечным утром в сентябре Сара-Рут совсем перестала дышать.

– Нет, нет, этого не может быть! – твердил Брайс. – Ну, пожалуйста, солнышко, дыши, дыши ещё.

Эдвард выпал из рук Сары-Рут ещё накануне вечером, и она больше о нём не спрашивала. Лёжа на полу лицом вниз, закинув руки за голову, Эдвард слушал, как плачет Брайс. Потом он слушал, как в дом вернулся отец и стал кричать на Брайса. А потом отец заплакал, и Эдвард слушал, как он плачет.

– Ты не имеешь права плакать! – кричал Брайс. – Ты не имеешь права плакать. Ты её даже не любил. Ты вообще не знаешь, что такое любовь.

– Я любил её, – говорил отец. – Я любил её.

«Я тоже её любил, – думал Эдвард. – Я любил её, а теперь её нет на свете. Странно это, очень странно. Как дальше жить в этом мире, если здесь не будет Сары-Рут?»

Отец и сын продолжали кричать друг на друга, а потом наступил ужасный момент, когда отец заявил, что Сара-Рут принадлежит ему, что это его девочка, его ребёнок и он сам будет её хоронить.

– Она не твоя! – кричал Брайс. – Ты не имеешь права. Она не твоя.

Но отец был большой, сильный, и он победил. Он завернул Сару-Рут в одеяло и унёс. В домике стало очень тихо. Эдвард слышал, как по комнате бродит Брайс и что-то бормочет себе под нос. Наконец мальчик поднял Эдварда.

– Пойдём, Бубенчик, – сказал Брайс. – Нам теперь тут делать нечего. Мы поедем в Мемфис.

Глава двадцатая

– Ты много видел в жизни танцующих кроликов? – спросил Брайс у Эдварда. – Зато я точно знаю, скольких видел я. Одного. Это ты. Вот так мы с тобой и подзаработаем. В прошлый раз, когда я был в Мемфисе, там как раз давали представление. Люди устраивают разные представления прямо на улице, на углу, а другие люди им за это бросают деньги.

Они шли до города всю ночь. Брайс шёл без остановок, держа Эдварда под мышкой, и всё время с ним разговаривал. Эдвард пытался слушать, но его снова охватило равнодушие. Именно так он чувствовал себя, когда был чучелом, прибитым к шесту в огороде у старухи. Ему всё было безразлично, и он знал, что никогда больше его ничто не будет волновать.

У Эдварда было не только пусто и уныло на душе. Ему было больно. Каждая часть его фарфорового тела болела. Ему было больно за Сару-Рут. Он хотел, чтобы она снова взяла его на руки. Он хотел для неё танцевать.

И он действительно стал танцевать, но уже не для Сары-Рут. Эдвард танцевал для незнакомых людей на грязном перекрёстке в Мемфисе. Брайс наигрывал на губной гармошке и подёргивал лапки Эдварда за верёвочки, Эдвард кланялся, шаркал ножкой, раскачивался, танцевал, кружился, а люди останавливались, тыкали в него пальцем и смеялись. На земле прямо перед ним стояла коробка Сары-Рут, та коробка, в которой девочка держала пуговицы. Крышка коробки была открыта, чтобы люди бросали туда монетки.

– Мама, – сказал какой-то малыш, – посмотри на этого кролика. Я хочу его потрогать. – И он протянул руку к Эдварду.

– Не смей! – сказала мать. – Он грязный. – Она оттащила ребёнка от Эдварда.

– Он гадкий и противный, – сказала она. – Фу!

Какой-то человек в шляпе остановился и стал рассматривать Эдварда и Брайса.

– Танцы – это грех, – сказал он. А потом, после долгой паузы, добавил: – Особенно грешно, когда танцуют кролики.

Человек снял шляпу и прижал её к сердцу. Он стоял и смотрел на мальчика с кроликом долго, очень долго. В конце концов он снова надел шляпу и ушёл.

Тени стали длиннее. Солнце превратилось в оранжевый пыльный шар, который уже готов был скрыться за горизонтом.

Брайс заплакал. Эдвард увидел, как его слёзы падают на асфальт. Но мальчик не переставал играть на гармошке. И всё дёргал Эдварда за верёвочки. И Эдвард всё плясал.

Старая дама, опираясь на трость, подошла к ним совсем близко. И стала сверлить Эдварда глубоко посаженными чёрными глазами.

«Неужели это Пелегрина?» – подумал танцующий кролик.

Она кивнула ему.

«Ну что ж, смотри на меня, – сказал ей Эдвард, дёргая руками и ногами. – Смотри же на меня, твоё желание сбылось. Я научился любить. И это ужасно. Любовь разбила мне сердце. Помоги же мне».

Старуха повернулась и, припадая на одну ногу, пошла прочь.

«Вернись, – подумал Эдвард. – Пожалей меня. Почини».

Брайс заплакал ещё сильнее. И заставил Эдварда танцевать ещё быстрее.

Наконец, когда солнце зашло и улицы опустели, Брайс перестал играть.

– Ну вот, мы закончили, – сказал он. И уронил Эдварда на асфальт. – Я больше не стану плакать.

Брайс вытер нос и глаза ладонью, подобрал коробку из-под пуговиц и заглянул внутрь.

– На еду денег хватит, – сказал он. – Пойдём, Бубенчик.

Глава двадцать первая

Столовая называлась «У Нила». Название было написано большими красными неоновыми буквами, которые то вспыхивали, то гасли. Внутри оказалось тепло, очень светло и пахло жареной курицей, тостами и кофе.