Удар! Ещё удар!.. - [14]
«Ишь обрадовались!» — зло подумал Александр Александрович.
Обычно молчаливые, флегматичные, суховатые голландцы сейчас действительно ликовали и даже не пытались скрыть свой восторг.
«Еще бы! Я открыл зеленый семафор их земляку, — подумал Александр Александрович. — Зеленую улицу прямо к первому призу…»
Возбуждение сразу схлынуло с него; опять появилась болезненная вялость. Он вышел из-за столика, подошел к группе шахматистов, прислушался. Молодой чемпион Ленинграда с усмешкой рассказывал о чудаковатом завещании миллионера Янсена, о котором в тот день толковали по всей Голландии. Старый холостяк Янсен оставил четверть своего огромного состояния любимой собаке Чарли.
Александр Александрович взял за локоть Ивана Феоктистовича — московского гроссмейстера, отвел в сторонку:
— Ну, как?
— Что — как? — переспросил тот, но тотчас поспешно добавил: — Отличная комбинация! Особенно третий ход, пешечка тихонечко эф пять — эф шесть, и можно сдаваться. Изящно!
— В самом деле изящно? — радостно переспросил Александр Александрович.
— Конечно. Ну, прости. Мой ход. — Иван Феоктистович, высокий, грузный, стремительно зашагал к своему столику.
«Так, — усмехнулся Александр Александрович. — Не поздравил! — Он покачал головой, задумался. — А может, я попусту придираюсь? Сказано же: изящная комбинация. Чего еще?!»
В комнате участников он увидел Игната Михайловича. Лицо у того было озабоченное; левой рукой он покручивал свой длинный ус, как всегда, когда напряженно размышлял. Правой рукой Игнат Михайлович крепко потирал бритую голову, на ней даже выступило красное пятно.
— Разгром, настоящий разгром учинил. Здорово, брат, здорово, — скороговоркой произнес он. — Мы выдвинем партию на приз за красоту!
«Хвалит, а голос кислый, — покачал головой Александр Александрович. — Или мне мерещится? Подозрительный я что-то стал. Нервочки…»
Александр Александрович ушел в гостиницу.
Ему снова вспомнился Толька. На минуту представил себе, что делает сейчас сынишка. Взглянул на часы — девять вечера. Значит, по-московскому — одиннадцать.
Толька, наверно, сидит с приятелями в своей комнате и играет «блиц» — пять минут на партию. Играют и ждут, когда передадут «последние известия». А в углу маленький тихий Изя Раскин, прильнув к приемнику, плавно крутит черные эбонитовые ручки, ловит Амстердам, передачи для заграницы на английском языке.
Александр Александрович хочет представить себе, как воспримут мальчишки известие о его выигрыше, — и не может. Сынишка, наверно, побледнеет (он всегда бледнеет, когда волнуется) и насупится. Изя скажет что-нибудь умное и короткое, как афоризм:
— Честолюбие — один из самых живучих пороков…
Или:
— В игре обнажается человек…
А Славка, тот выскажет проще:
— Э-эх, — вздохнет он (Славка всегда вздыхает, когда говорит какую-нибудь пакость). — Ну, конечно. Своя рубашка ближе к телу. Погнался за единицей и все на свете забыл. Э-эх! Родимые пятна…
На душе у Александра Александровича тоскливо. Выигрыш не радует его. Подумать только — как все в мире относительно! Выигрыш у самого В.! В другое время это окрылило бы Александра Александровича. А сейчас…
И только одна мысль веселит его:
«Забавно, что теперь напишут в „Нивс-блатт“?»
Александр Александрович усмехается. Голландские газеты с самого начала турнира много писали о советских шахматистах, и, в общем, благожелательно. Даже фотографии помещали. И только одна католическая газетка — «Нивс-блатт» — отличалась злобным тоном и язвительными остротами.
«Русские шахматисты, очевидно, условились не мешать друг другу в борьбе за лидерство», — заявила «Нивс-блатт», когда в первом туре четыре советских шахматиста закончили партии между собой вничью.
А когда в седьмом туре ленинградец Т. проиграл Б. и вследствие этого Б. вышел на первое место, «Нивс-блатт» высказалась еще яснее:
«Другого результата мы и не ждали. Можно было безопасно поставить 100 гульденов против стайфера,[2] что победит Б.»
«Интересно, — улыбаясь, подумал Александр Александрович. — Что же теперь они запоют?»
Лег он поздно; перед сном даже не совершил своей обычной прогулки по приморскому бульвару. Утром, за завтраком, попросил принести «Нивс-блатт», быстро нашел нужный столбец. Пожилой представительный официант перевел с голландского на немецкий. Александр Александрович выслушал и засмеялся. Официант, стоящий за его стулом, удивился, но тоже почтительно улыбнулся.
В газете, один под другим, были два крикливых заголовка:
«РУССКИЙ ГРОССМЕЙСТЕР К. НАРУШИЛ ПРИКАЗ КРЕМЛЯ!»
И под этим помельче:
«О дальнейшей судьбе К. мы сообщим впоследствии».
Как ни странно, эта газетная заметка принесла облегчение, разрядку. Александр Александрович вдруг всем своим усталым существом почувствовал: худо ли, хорошо ли — турнир для него окончен. Не будет, больше дьявольской трепки нервов и того чудовищного напряжения, когда, кажется, вот-вот треснет черепная коробка. Теперь можно отдохнуть.
Александр Александрович вышел к морю. Далекое солнце сквозь белесый туман казалось размытым бледно-оранжевым пятном. От низкого неба веяло холодом. Александр Александрович шагал по бульвару и заставлял себя ни о чем не думать, а просто так, легко, беспечно, как праздный гуляка, разглядывать отливающее свинцом море, чудесные, черные с золотой каймой и нежно-лимонные тюльпаны в киоске цветочницы, огромные крюки на фасадах домов под крутой черепичной крышей. Александр Александрович уже знал, что лестницы в голландских домах узкие, «экономные», мебель по ним не пронести. Шкафы и столы втаскивают через окно, зацепив веревку за крюк.
