Удача по скрипке - [9]

- Мама, что это, гитара? - спрашивает меня Толик, ягодка моя.

- Нет, сыночек, - сказала я и заплакала. - Скрипка это, будешь на скрипке играть.

- А я не умею.

- Научишься.

- С ума ты, Зинка, сошла, - говорит мне отец. - Да у нас в семье сроду скрипачей не было. Гармонисты водились, но гармонь - это же другой коленкор. Как же ты решилась против наследственности?

- Не ворчи, дедуля, - отвечаю ему. - Голова и так раскалывается.

После ужина стал мой Толик свою скрипку терзать. Положил на плечо, пиликает. Весь вспотел, бедняжка, а толку нет: то она у него зверем ревет, то и вовсе шипит без голоса. Умаялся мальчик - и в слезы:

- И зачем ты ее, мамка, купила, проклятую?

- Ничего, сынок, - говорю, - это дело постепенное.

А сама уж сомневаться начала: не надула ли меня старуха?

15

Ну угомонились мы, спать легли. Толя скрипку рядом с собой положил, глаз с нее не сводит. Да и то: игрушка красивая. Гладит ее, ласкает, так в обнимку с ней и заснул. Отец тоже захрапел (тяжело он спал в тот последний год), я одна до полуночи глаз не сомкнула. Вот ведь, думаю, глупость какую сделала: а вдруг умру? Что они без меня останутся?

Слышу, у соседей стенные часы хрипят: к бою, значит, готовятся. Я по этим часам на работу всегда вставала: точные они, старинные. И висят за стеной как раз над моим изголовьем. Бывало, расстроюсь к ночи, лежу на постели и слушаю, как они тикают. Бой у них колокольный, с малиновым перебором, на три этажа слышно: жильцы уж писали на эти часы заявление.

Блям! Ударило раз. Я коленки поджала, лежу ни жива ни мертва, и припомнилось мне, как я Тольку рожала. Привезли меня в родильную палату. "Ну, давай", - говорят, а я в слезы: "Не хочу, не сейчас, не умею!" Акушерка смеется: "Девять месяцев назад надо было такие слова говорить. Торопилась тогда, и сейчас не оттягивай!" Торопилась, что правда, то правда. Гришка был озорной, он и знать не хотел, что я только восемь классов кончила. Ему бы подождать, пожалеть бы меня... но тогда бы и Толика не было. Вон он спит, моя кровинушка, губами во сне "чмок, чмок", и не знает, что мать его сделала.

Бум! Ударило во второй, и пошли колокольчики, перезвоны. "Мама, мамочка", - шепчу, как в палате тогда: в полный голос кричать я стеснялась. Пусть, мол, думаю, взрослые бабы дурным криком исходят: мне нельзя, я несовершеннолетка. Скажут: ишь ты какая, ребенка молчком завела, а сейчас разоряешься. Ну точь-в-точь как теперь: и страшно и стыдно.

Третий, пятый, десятый удар. Руки-ноги холодные стали. Может, встать? Может, папаню на помощь позвать? Что я все "мама" да "мама"? Мамы-то своей как раз я и не помню, очень рано она умерла, и пришлось отцу меня нянчить. Он жалел меня маленькую, обшивал и обстирывал, женщин в дом не водил: так и выросла я к мужчинам доверчивая. Гришке верила, как отцу, он и старше меня на одиннадцать лет, то-то я тогда, дурочка, радовалась. Вот как, думаю, повезло сироте: из отцовских-то рук прямо в Гришкины руки попала. Он тогда был веселый, мой Гришка-злодей, коротышкой все звал, пузатенькой...

Тут слезами я задавилась, в подушку уткнулась лицом и не слышала, как двенадцатый пробило. Только чувствую вдруг - холодок на языке, точно мятную конфетку съела. И легко сразу стало, спокойно внутри: помню, даже засмеялась я от облегчения. Вот и все, говорил мне, бывало, Гришуточка мой, а ты, дурочка, боялась. С этим и заснула, а спала до чего хорошо - ну прямо как будто убитая.

16

В семь часов просыпаюсь - как заново родилась: улыбаюсь лежу, спокойная, собой довольная. В доме хлеба ни крошки, на первое нет ничего, а я потягиваюсь себе да пожмуриваюсь. Пастилы захотелось: ну смерть как хочу пастилы. Впору встать да бежать в магазин. Ладно, думаю, заверну по дороге в кондитерскую, килограмм куплю и на пункте одним духом слопаю.

Только слышу вдруг - шорох по комнате, белый кто-то идет. Невысокий, и по полу тихо ступает. И подумала я без страха: вот она, душа моя, выхода найти не может. Села я на постели, ночнушку на груди запахнула.

- Кто там? - спрашиваю.

- Мама, это я, не бойся, - отвечает мне Толиков голос. - Что-то душно, не спится.

И от этих от слов сердце кровью мне сразу ошпарило. Встала я, свет зажгла - и на сына гляжу, словно в первый раз его вижу. Стоит мой маленький у окна, скрипочку к животу прижимает. Бледный, тощий, ушастый, из-под майки все кости наружу, головенка стриженая, шишковатая. И лицо незнакомое, ни Гришкино, ни мое. Господи, думаю, да никак я его разлюбила?

- Мама, я поиграю немножко, - говорит мне сыночек. - Что-то вдруг захотелось. Можно, мама?

Собрала я все силы: да это же Толенька мой, я ж в него свою душу вложила. Пересилила себя, за стол сажусь и головой ему ласково киваю:

- Поиграй, сыночек, поиграй.

Положил он свою скрипочку на плечо, подбородком ее прижал, длинноносый сразу стал, горбатенький. Пальцем струны потрогал и заиграл. Детским голосом заговорила скрипка, быстро так забормотала: "Что же это со мной, что же это со мной... - И протяжно потом: - ...де-елают?.."

Сжалась я вся в комочек, сердце, как у птицы, стучит: не поддамся я старухе, нет, не поддамся. Ишь чего выдумала! Как любила я его, так и буду любить, и жалеть его буду по-прежнему. Кто ж его еще пожалеет, если не я?