Учитель - [31]

* * *

Сергей хорошо помнил тот класс. Это был первый класс, который ему достался, когда он кончил институт. Он вел его до сорок первого года. И пришел он туда после большой беды.

Толстой говорит: «Мы думаем, будто работаем, чтобы есть, чтобы одеться, чтобы услужить людям, чтоб похвалили. Неправда: все мы работаем для того, чтобы уйти от себя в работу». Сергей кинулся в работу, чтобы уйти от себя, от своей беды, и вдруг увидел: его работа это не убежище от самого себя. Не постылая обязанность. Нет. Он погрузился в тридцать человеческих жизней. Они не помогли ему уйти от себя. Он уже тогда понял: от себя никуда не уйдешь. Но он увидел, что жив. Что душа его свободна. Не пуста, как сейчас, а свободна.

Когда говорят: «Жив человек» — это и значит: душа замучена, истерзана, не оправилась после удара, но не пуста и не одеревянела.

Тридцать седьмой и тридцать восьмой годы были странными для Сергея: умер Малинин. Жег свои книги Петр Николаевич. Лаяла Манефа. Но это было счастливое время: он любил Варю.

* * *

— Скажи, зачем ты сегодня так неприязненно разговаривал с Костей Талызиным?

— Потому что он влюблен в тебя. По-моему, это отвратительно.

— Отвратительно было бы, если бы я его любила.

— В общем, я не могу видеть, как он на тебя смотрит. И как он ходит за тобой по пятам.

— Ходил. Но ты про это не думай. Он без звезды. Так в Армении говорят про парней, которых девушки не любят. И хорош и умен, а вот — не любят: без звезды… Я очень хотела его полюбить.

— Зачем?

— Когда тебя очень любят и жить без тебя не могут, хочется сказать: «И я тебя люблю, и я без тебя не могу». Я очень старалась. Но ничего не вышло. Можно очень долго сомневаться и невесть что принимать за любовь. Но когда полюбишь… Тут уж никаких сомнений нет. И никого не надо спрашивать. Знаешь сам.

* * *

Он ни за что не уехал бы тогда в Клены, остался бы с Варей в Москве. Но Варя уехала к матери в Степанаван — маленький городок под Эриванью.

— Нам с тобой надо исчезнуть, — сказала она, — и хорошо бы исчезнуть надолго. Я боюсь Манефы.

— Вот и давай вместе уедем куда-нибудь, где нет Манефы…

— Я повидаю маму. Все ей расскажу. Потом привезу к ней тебя. И тогда уже мы сможем уехать вместе — далеко и надолго.

Москва без Вари оказалась такой бессмысленной и нелепой, что, промаявшись день-другой, он неожиданно для самого себя сел на поезд и уехал в Клены.

Он читал Герцена, топил печку, жег в лесу костер… Разговоры с Петром Николаевичем были тягостны, мысли о Москве — темны. И одновременно с этими мыслями в нем шла тайная и радостная внутренняя работа. Он все время ждал неожиданного телефонного звонка, письма, телеграммы. Ведь на прощанье она сказала весело: «Вот возьму и приеду». Значит, могла позвонить по телефону. Или даже постучать в дверь. И он бегал на все телефонные звонки и кидался к двери на каждый стук. Кроме того, он писал письма. Он никогда никому так длинно не писал. Он рассказывал ей обо всем, что случалось за день (хотя, в сущности, ровно ничего не случалось). Он рассказывал ей каждую мысль, которая приходила ему в голову (хотя о главном, что его тревожило, рассказать в письме не мог). Он выкладывал ей все до мелочей, но к вечеру оказывалось, что не сумел сказать ей и малой доли того, что хотел. И снова садился за письмо.

— Чудак ты, ваше благородие, все письма пишешь. А я в твоем возрасте объяснялся в любви устно — все-таки меньше орфографических ошибок, — говорил Петр Николаевич. — Покажи карточку. Глаза святые, а губы…

— Грешные?

— Ну зачем? Человеческие.

Едва проснувшись, Сергей бежал к почтовому ящику. День без письма от нее был пуст и безнадежен. Но такие дни случались редко. Она тоже писала по два-три раза на дню, ее письма тоже напоминали дневник.

Каникулы кончались… Поезд на Москву отходил через час. Сергей щелкнул замком чемодана и оглядел комнату: не забыл ли чего?

Дверь отворилась.

— Пляши! — сказал Петр Николаевич и помахал конвертом.

— Дайте!

— Нет, пляши!

Сергей прошелся вприсядку, получил письмо и нетерпеливо разорвал конверт:

«Сережа, когда приедешь в Москву, не разыскивай меня, — писала Варя. — Нам больше нельзя видеться. Костя стрелялся, его едва спасли. Он еще в больнице. Его мать вызвала меня телеграммой. Она говорит, что, если я не выйду за него замуж, он все равно покончит с собой. Мне счастья не будет. Мы с тобой не сможем быть счастливы, если он умрет. Ты это и сам понимаешь. Из института я ушла…»

Конечно, Сергей разыскал ее. Крепко держа ее за руки, он говорил:

— Что ты делаешь? Подумай сама. Что ты делаешь?

— Молчи. Я все равно не смогу быть счастлива, если… если он умрет.

— А если я?..

— Нет, ты этого не сделаешь. Нет! Нет!

Она была права. Даже в ту минуту крушения и ужаса он знал, что рук на себя не наложит.

— Он поступил бесчестно, — сказал Сергей.

— Молчи!

— Он поступил подло, я не отпущу тебя.

— Я обещала ему… Поклялась, что никогда его не оставлю…

А ему, Сергею, она клялась? Нет. Они не произносили никаких клятвенных слов. Все разумелось само собой: любовь навсегда. Верность до гроба.

Как давно он не вспоминал обо всем этом, как давно. Не вспоминал. Забыл. И только одно осталось от тех дней: отпирая входную дверь, он всегда смотрел, не белеет ли конверт в круглых, как иллюминаторы, отверстиях почтового ящика.