Учение о Логосе в его истории - [12]
Но при всем своем идеализме миросозерцание Платона проникнуто коренным дуализмом, который получает отвлеченное, символическое выражение в позднейший, «пифагорейский» период его философии, где основными началами всего сущего представляются ему «Единое» и «неопределенная двоица», т. е. начало разделения, к которому сводится множество, как отрицание единства.
Непримиренный дуализм общего и частного, вечной идеи и призрачного явления, формы и материи – проникает собою и психологию Платона, и самую его этику, которая то рвется из оков действительности в своем аскетическом стремлении к неземному идеалу, то, наоборот, проповедует гармоническое осуществление этого идеала в личной и общественной жизни человека. Этот дуализм составляет внутренний диссонанс, и Платон побеждает его как величайший из художников гармонией, красотою тех идеальных образов, которые он вызывает. Но такая художественная гармония дает лишь эстетическое удовлетворение, заключая в себе как бы предварение, предчувствие конечной гармонии, конечного разрешения всех противоречий, составляющего высшую цель человеческой деятельности. Художник находит внутреннее примирение разлада действительности в своем творчестве,
– 38 –
в котором он возвышается над этим разладом; но удовлетворение, даваемое им, есть временное удовлетворение; оно существует лишь до тех пор, пока он или те, кто наслаждается его творениями, – могут на них сосредоточиться. Разлад действительности ощущается еще сильнее при свете искусства и поэзии, и по тому самому истинный художник чувствует непрестанную потребность творчества, переходя от одного создания к другому. Платон в своих «диалогах» дает нам ряд художественных произведений, в которых самое умозрение облекается в драматическую форму, самая мысль становится вечным, прекрасным образом. Но где же лежит реальное, действительное разрешение противоречий? Самая красота, самая художественная гармония, воплощающаяся в чувственных, вещественных формах, свидетельствует о том, что такое разрешение существует. Самый чувственный эрос, оживляющий все живое, заключает в себе стремление к полноте бытия, к вечности, которая заменяется во времени сменою поколений, порождающих друг друга в таком эросе. И самое стремление к красоте, жажда гармонии, жажда полной, вечно прекрасной и блаженной жизни есть, по Платону, явление того же эроса, которому он посвятил столько вдохновенных страниц.
Платон признает высшее идеальное начало, абсолютный божественный идеал, который находится выше самых крайних противоречий и противоположностей, выше утверждения и отрицания, бытия и небытия, знания и незнания. Подобно тому как солнце в видимом мире служит причиной не только света, который делает вещи видимыми, но также и самого происхождения, роста, питания существ, так и этот абсолютный идеал, это божественное «благо», как определяет его Платон, служит для всего познаваемого причиной познаваемости и причиной бытия или существования (Resp. 509 В и cл.): идеал есть истинная цель бытия, его внутреннее основание, которое делает вещи понятными, мыслимыми и в то же время истинно–сущими – поскольку они ему приобщаются. Таким образом, Платон признает единство бытия и познания в высшем идеале, обусловливающем все сущее и все познаваемое. Но этому идеалу противостоит действительность, как вечное, непримиренное отрицание.
– 39 –
IV. Аристотель
Учение о всеобъемлющем разуме, как метафизическом начале мира, мы находим у Аристотеля. Аристотель более всех своих предшественников разработал теорию мышления, развил систематически формальную логику – учение о доказательстве, умозаключении, суждении, понятии: «логос», как философский термин, определенно фиксируется у него в значении понятия. Подобно Платону, Аристотель признает, что понятие, универсальное по своей логической форме, имеет своим реальным предметом нечто «всеобщее» – «род» или «вид» – родовую или видовую «форму» вещей (напр., понятие «человек» имеет своим предметом «вид» или родовую «форму» человека – совокупность его родовых и видовых признаков). Но в противоположность Платону он отрицал, чтобы эти «роды» и «виды» существовали вне индивидуальных вещей, как особые, самобытные, идеальные сущности: «сущность» не может быть вне тех самых вещей, коих она составляет сущность; и если вещь действительно определяется своей формой (как, например, «человек» – своим «человечеством» или другое создание – своими родовыми и видовыми свойствами), то следует признать, что форма эта внутренно присуща данной вещи. Отвлеченно от вещей все эти роды и виды, все эти общие признаки и качества существуют только в нашей мысли, в наших субъективных понятиях, ибо природа мышления именно и состоит в том, что она воспринимает форму вещей без их материи. Как в чувственном восприятии я воспринимаю форму без ее материи (например, форму стола или животного), так в отвлеченном понятии я мыслю общую форму множества представлений, отвлекаясь от их конкретного
